Криницы

— Готовить? Сейчас? За неделю до уборки?

— А что вы ещё можете предложить? Посадим бригадиров, все они опытные трактористы, и их не трудно будет подучить… Ничего, поработают. Надо ещё подумать. Я, например, берусь подготовить одного комбайнера… Брата моего — Алексея.

— Правильно! — обрадованно поддержали все, кто знал хлопца. — Алёша, считай, готовый механик, не хуже Сергея Степановича. Любой мотор разберет и соберет.

— Комбайн водил?

— Я учил его, когда ещё был бригадиром.

— Ничего, поведет.

Только главный механик Баранов, человек нерешительный и трусливый, спросил:

— А если «запорет» машину, кто будет отвечать?

— Я буду отвечать! — рассердился всегда тихий и спокойный Костянок. — Всё мы боимся, как бы чего не вышло! Человек девять классов окончил!

И Алёша Костянок стал работать на новом самоходном комбайне. Это была его мечта — самостоятельно водить такую машину. Недаром поэты называют комбайн кораблем. Алёша считал, что более поэтичного, более радостного и благодарного труда, чем труд комбайнера, нет на свете. Это увлечение росло у него с каждым днем. Он не уставал сидеть за штурвалом с утра до вечера, от росы до росы, часов по пятнадцать-шестнадцать; комбайнеров не хватало, сменщика у него не было. Помощником работал ученик его же класса Петро Хмыз, парень молчаливый и старательный. Но водить комбайн он не умел и выполнял только вспомогательные операции — заправку, чистку. А в основном занят был на копнителе, помогал колхозницам.

Несколько раз в день наведывался Сергей, тщательно осматривал и регулировал машину. И комбайн работал безотказно. Алеше прямо петь хотелось. С высоты мостика он смотрел на поле в золотых волнах спелой ржи или пшеницы и чувствовал себя хозяином всего этого простора. Приятно наблюдать, как кланяется комбайну хлеб, как планки мотовила хватают стебли и они, подрезанные, валятся на транспортер. Дальнейшего процесса не видно, но Алёша очень хорошо себе его представляет: он ощущает всем своим существом работу каждой части сложной и умной машины. Не совсем ритмично—в зависимости от порции колосьев — шуршат жнейки и транспортеры. Ровно гудят барабан и вентилятор, постукивает соломотряс. Непрерывным потоком сыплется в бункер зерно. Алёша видит это сквозь оконце и безошибочно определяет, где хлеб более, а где менее умолотный. Приятно оглянуться и назад: там расстилается стерня, ровными рядами лежат копны соломы. Особенно приятно охватить взглядом сжатую площадь в конце дня, прикинуть на глаз — сколько гектаров? — и с удовлетворением сказать товарищу: «Ну, брат, поработали мы с тобой на славу. Имеем право и отдохнуть». — «Ого! Еще бы не имели!» — всегда одно и то же отвечает Петро.

Но все же больше всего радости и удовлетворения приносит самая работа. Когда комбайн взбирается на пригорок, видно далеко вокруг: деревни, луг со стогами сена, дорога, по которой одна за другой идут машины с новым хлебом. Теплый ветерок ласково целует лицо. Жжёт солнце. Но от солнца Алёшу заслоняет большой белый зонт, и он работает без кепки, в безрукавке, лицо у него светлое, а руки черные от загара.

Подъезжают бестарки. Одна из возчиц — тоже их ученица, Катя Гомонок. Алёша останавливает комбайн и любуется, как через лоток льется из бункера в кузов живая и веселая струя зерна. Катя каждый раз встречает его радостным восклицанием.

— Привет капитану! — кричит она и бросает яблоко. — Алёша, лови! За хорошую работу!

А потом сама взбирается на мостик, ахает от восторга и ласково просит:

— Алешенька, дай поведу. Пять метров!

— Ну что ты! Видишь — неровно. Испортишь.

— Загордился ты, Алёша.

Он больше всего боялся, как бы не подумали, что он и в самом деле загордился. Поэтому давал и Петру и Кате повести комбайн на гладком месте, но сам никогда не сходил с площадки управления и глаз не отрывал от педалей, которые нажимали неумелые ноги друзей. Что ж, не очень давно и он вот так же начинал под руководством брата!

Охотно он уступал штурвал только Сергею, который иногда работал часа два-три, чтобы дать Алёше отдохнуть.

Алёша часто и ночевал здесь же, у комбайна, на пахучей соломе; ему нравились эти ночевки в поле. Приятно лежать, глядеть в небо, где мигают яркие летние звезды, слушать далекие песни девчат и думать, думать о чем придется: об устройстве вселенной, о своей работе, о законах механики, о друзьях, о начале учебного года и о Рае. Иной раз, когда он ночевал недалеко от Криниц и когда в деревне молчал репродуктор, до него долетали звуки единственного на всю округу пианино. Он знал: играет Рая — и, усталый, долго не мог заснуть, радуясь и страдая от противоречивых чувств.

Обед ему обычно приносила мать, изредка Аня или Адам Бушила. Мать тайком утирала слезы, ей казалось, что Алёша сохнет от работы. Дома она бранилась с Сергеем:

— Хлопцу отдохнуть надо перед школой, а вы его так запрягли.

— Ничего не будет твоему хлопцу. Тоже — младенец. Радуйся, что не лодырь, — отвечал за Сергея отец.

Прошла неделя, и Алёша вышел на первое место в МТС по количеству убранных гектаров. О нем написали в районной газете. Лучший комбайнер их района, из соседней МТС, Антон Староселец, два года державший первенство по области, вызвал его по телефону на соревнование. Алёша вызов принял, но никаких встречных обязательств не взял, отказался писать в стенгазету, хотя замполит не давал ему покоя. Он не считал, что должен непременно, любым способом, недосыпая и недоедая, перегнать своего соперника. Нет, Алёша, когда ему не напоминали, даже забывал о вызове, работал по-прежнему напряжённо, но ровно и за штурвалом больше думал о законах механики и о Рае. О механике нельзя было не думать — ведь скоро в школу. А о Рае он думал всегда.

Через несколько дней ему сообщили, что он «побил» Старосельца и идет первым по области. Это был беспокойный день, все время мешали работать. Приезжало руководство МТС, полный «газик», даже бухгалтер, поздравляли, желали новых успехов. Главный механик Леонид Харитонович потирал от удовольствия руки, как будто сам он сделал что-то очень хорошее для себя и других.

— Ну, держись, Костянок, — говорил он. — Большая слава тебя ждет. Не подведи нас.

Алёша смущался и не знал, что отвечать на все это. Он не ожидал такого успеха, но был ему рад. Потом принесли телеграмму от Старосельца, от райкома комсомола, от брата, который в этот день был в самом далеком сельсовете зоны, позднее главный механик собственной персоной привез телеграмму от райкома партии. В полдень приехали корреспонденты областной газеты. Их было трое. Один из них снимал Алёшу, комбайн, Алёшу на комбайне, комбайн за работой, бестарки. Заметив, что Катя неравнодушна к молодому комбайнеру, снял их обоих на мостике. Другой всё расспрашивал, как Алёша добился таких результатов, какие методы труда применял, как ухаживал за машиной, кто мешал ему и кто помогал; записывал все в блокнот, морщился и вздыхал, явно недовольный скупыми Алёшиными ответами. Помогать? Помогают: своевременно подвозят воду, горючее, аккуратно разгружают бункер. А главное — брат Сергей, он каждое утро осматривает машину, поэтому не было ни одного простоя.

— Ага, брат! Чудесно! — торопливо писал корреспондент. Мешать? Что могло мешать? Машина новая, МТС под боком, это не то, что в Кравцах где-нибудь, тридцать километров от станции: испортится что, так покуда съездишь да назад вернешься — двое суток пройдет.

Третий корреспондент молчал и ничего не записывал. Слушал, улыбался, приглядывался к людям, вылущивал колоски пшеницы и жевал зернышки. Катя, всегда по литературе получавшая пятерки, тайком сообщила Алёше, что это писатель, и Алёша с любопытством следил за ним. Когда корреспонденты наконец оставили его в покое, писатель тихонько спросил:

— Признайся, любишь эту девчину? — и кивнул на повозку, на которой отъезжала Катя.

Алёшу так смутил и удивил этот неожиданный и, как ему казалось, неуместный вопрос, что он не мог и слова вымолвить, покраснел весь, до ушей, уперся взглядом в незапыленный желтый ботинок писателя.

— Будь мужчиной, Алексей! Он мотнул головой: «Нет!»

— Не любишь? Значит, любишь другую. Ведь так? — не отставал писатель.

Алёша разозлился. Что ему до этого? Зачем сует нос в чужую душу? Выложи ему, кого любишь, кого ненавидишь, а он завтра это в рассказ или — ещё хуже — в очерк. «Знаем мы вашего брата!» Однако надо же как-нибудь отвязаться от него. Алёша поднял голову и дерзко ответил:

— Люблю. А вам что до того? Писатель рассмеялся.

— Ничего. Я сам, брат, люблю, и мне приятно, что я не один такой на свете.

Под вечер к комбайну пришел Данила Платонович. Работал Алексей далеко от деревни, и его удивило появление старого учителя. Он даже растерялся и не знал, как ему быть — поздороваться прямо с мостика, не останавливая ком-байка, или остановиться? Если б Данила Платонович просто прогуливался по тропинке, Алексей, возможно, проехал бы мимо. Но учитель стоял на стерне, явно поджидая его. И Алексей остановил машину, соскочил и пошел ему навстречу, за несколько шагов снял свою замасленную кепку и, как и положено школьнику, тихо и уважительно поздоровался: