Криницы

— Здравствуйте, Данила Платонович!

— Здравствуй, Алёша, добрый вечер! — Учитель взглянул на солнце и протянул руку.

Алексей смутился ещё больше: впервые здоровался так с ним Данила Платонович, к тему же учитель довольно крепко сжал его пальцы, долго не выпускал их и вниматель-но-вглядывался в лицо, как бы желая удостовериться, тот ли это Алёша Костянок, который ещё совсем недавно, года три-четыре назад, подложил под ножки стула учителя пистоны.

— Молодчина! — просто сказал Данила Платонович, переводя взгляд на комбайн и на поле. — А пшеничка — дрянь. Мохнач только хвастает.

— Шесть центнеров с гектара. Рожь была получше, — авторитетно заявил Алексей.

— Легко убирать такой хлеб, правда?

— Легко, — до наивности откровенно признался комбайнер.

— Та-ак. — Данила Платонович минуту молча осматривал машину, потом неожиданно спросил: — Ну, а про славу свою что ты думаешь?

— А ничего, — также просто и откровенно отвечал юноша, — Серьезно — ничего?

— А что ж!

— Ничего — это, конечно, не самое лучшее, однако лучше, чем задирать нос и считать себя пупом земли.

Алексея рассмешил «пуп земли», а Данила Платонович почему-то серьёзно сказал:

— До занятий, Алёша, осталось двадцать три дня.

Алёша не знал, что в этот вечер в райкоме два человека писали от его имени письмо-обращение ко всем комбайнерам области. Идея эта принадлежала Бородке. Он вызвал заведующего парткабинетом Воробьева и инструктора Шаповалова, подробно объяснил, что надо сделать.

— Написать, конечно, тепло, с чувством… Поделиться опытом работы, ухода за машиной. Само собой разумеется, отметить, какую помощь оказал комсомол, партийная организация…

Воробьев попробовал возразить:

— Пускай бы сам написал, парень девять классов окончил.

— Его дело — работать, — как всегда спокойно, но твердо возразил Бородка. — Писать — наша с вами обязанность. Завтра поедешь, Шаповалов, в Криницы, Костянок подпишет письмо.

Но письмо не было подписано.

Утро следующего дня выдалось безросное, и Алексей начал работу с восходом солнца. Сначала все шло как полагается, каждая часть машины гудела на свой, знакомый до последней нотки голос, весело пело сердце комбайнера.

Но часов в девять Петро крикнул:

— Лёша! По-моему, недомолот. Погляди.

Алексей остановил комбайн, проверил солому и мякину и увидел, что молотилка и в самом деле нечисто молотит, в колосьях остаются зерна пшеницы. Это показалось тем более странным, что пшеница была сухая и переспелая, вымолачивалась легко. Стали искать причину. Алёша отрегулировал зазоры между планками секций подбарабанья и бичами барабана — первое, что делается в таких случаях. Поработал несколько минут, проверил с Петром — снова недомолот. Более того, теперь в шуме молотилки появились какие-то незнакомые постукиванья. Алёша испугался и долго проверял, подтягивал, смазывал все, что ему казалось возможным. Увеличил число оборотов барабана. Попробовал работать на разных скоростях. Одним словом, проделал всё, чему учили его брат и книги по сельхозмашинам, которых за время учёбы Сергея набралась у них целая библиотека. Но ничто не помогало. Комбайн после всех этих регулировок стал работать ещё хуже. Алексей злился на свое невежество. «Ставишь рекорды, а машины не знаешь… Герой! И Сергея, как назло, нет».

Гордость не позволяла ему обратиться в МТС к кому-нибудь другому, кроме брата. Да и нет там лучшего механика, чем Сергей.

Обливаясь потом, измазанный, обессилев от злости и усталости, лежал он под машиной, когда на мотоцикле подлетел инструктор райкома Шаповалов. Хотя он пообещал Бородке выехать в Криницы на рассвете, но, завладев райкомовским мотоциклом, что не часто удавалось, не удержался от искушения проведать свою семью, жившую километров пятнадцать в сторону от его маршрута. Конечно, дома он замешкался и теперь хотел форсировать дело. Не слезая с мотоцикла, крикнул:

— Костянок! Где ты тут? Вылазь! Алексей нехотя вылез из-под комбайна.

— Привет герою! Срочное дело к тебе, брат. Знаешь меня? Из райкома.

Он достал из полевой сумки несколько исписанных листов хорошей бумаги, скрепленных блестящей скрепкой.

— Вот, брат, надо срочно подписать, — и полез в карман за самопишущей ручкой.

Алексей протянул руку к бумагам, но Шаповалов испуганно выхватил их.

— Погоди! Ты мне все замусолишь… Ну и измазан же ты, брат. Видно, всю ночь работал?

Алексей виновато улыбнулся, вытер руки о штаны и испачкал их ещё больше.

— Документ этот исторической важности. Становись вот здесь и читай. — Шаповалов положил листы на сумку.

Алексей прочитал первые строчки текста и удивленно взглянул на уполномоченного.

— Что это?

— Как что? Твое письмо, обращение, в котором ты делишься своим опытом… призываешь других…

Алексей и в самом деле ничего не понимал…

— Зачем?

— Как зачем? — в свою очередь удивился Шаповалов и, решив, что парень, по молодости, и в самом деле не понимает значения всего этого дела, начал терпеливо объяснять: — А как же иначе? Ты поставил рекорд, работаешь лучше, чем другие, применил некоторые новые методы… Надо полагать, что тебе и в дальнейшем хочется остаться первым. Пожалуйста!.. Но в нашей, брат, Советской стране передовики не скрывают своих методов труда. Они обязаны передавать их другим, поднимать массы… А ты как думал? Иначе какой же ты передовик?..

Алексей наконец понял, чего от него хотят, и твердо заявил:

— Ничего я подписывать не буду! — Злость и обида снова охватили его. — У меня вон комбайн стоит.

— Поломка? — испуганно взглянул на машину Шаповалов.

— Дайте мотоцикл, я в МТС слетаю.

И растерянный инструктор, при любых других обстоятельствах никому не доверивший бы райкомовского мотоцикла, послушно слез с сиденья и пожалел об этом, только когда увидел, как комбайнер поехал: не поехал, а полетел пулей…

В конторе МТС Алексей застал главного механика Баранова, и тот проявил несвойственные ему энергию и беспокойство. Не дослушав комбайнера, бросил все дела, схватил кепку.

— Поехали. Мы с тобой, Костянок, не имеем права ни минуты стоять. На нас вся область смотрит!

Главный механик был, как никогда, весел, возбужден. Но по пути от усадьбы до комбайна Алексей невольно испортил ему настроение. Он вез его с такой быстротой, что у Баранова слетела кепка, однако он не решился ни движением, ни криком попросить остановиться. Он сидел сзади, как на колу, длинный, нескладный, сгорбленный, с бледным лицом; пальцы, вцепившиеся в дужки, посинели. Он боялся глянуть в сторону и почти не узнавал пролетавшие мимо предметы. Одна мысль стучала в голове: «Угробит, собачий сын, угробит…»

Возле комбайна кроме Шаповалова и Петра они увидели председателя колхоза Мохнача, низкого и толстого человека с широким красным лицом; на щеках его, точно сквозь стекло, просвечивали склеротические жилки, а глаза, и без того маленькие, заплыли, как будто он только что проснулся. Мятая, неопределенного цвета кепка и длинная вышитая сорочка, покрытая пылью на плечах, подпоясанная узенькой тесемкой, придавали ему сходство с чумаком. Он стоял у повозки, на которой приехал, и, сцепив на животе руки, вертел большими пальцами.