Кривое горе. Память о непогребенных

Я считаю, что постсоветскую память можно продуктивно исследовать на перекрестке трех эпистемологий. Первая из них — фрейдовский психоанализ горя, вторая — идея Вальтера Беньямина о том, что рели-

гиозные символы получают вторую жизнь в продуктах массовой культуры, а третья — русский формализм с его идеей остранения. У скорбящих есть три набора инструментов, из которых они могут заимствовать маркеры различия: магия, искусство и юмор. Это странное соседство, но тесная связь юмора, воображения и горя становится ясна каждый раз, когда скорбящие встречаются на поминках, пишут некрологи или рассказывают истории о призраках. Кольридж считал, что «ужасное, по закону человеческой природы, всегда стоит близко к смехотворному» {43} . Беньямин заметил, что «комизм — вернее, чистая шутка — является обязательной изнанкой скорби, время от времени оказывающейся снаружи, как изнанка в одежде показывается на отвороте или кайме» {44} . Если юмор — изнанка горя, его наружная сторона принимает форму памятника. Шутка защищает скорбящего от миметических излишеств, разрушающих его субъектность, а монумент отмечает это различие с церемониальной серьезностью.

43

Цит. по: Greenblatt S. Hamlet in Purgatory. Princeton: Princeton University Press, 2001. P. 207.

44

Беньямин В. Указ. соч. С. 124.

На месте бывших нацистских концлагерей, а теперь и в местах, связанных с историей ГУЛАГа, появились музеи. Создатели и сотрудники этих музеев стремятся реконструировать жизнь в лагере и его мир до мельчайших деталей, с максимально возможной исторической точностью. Историки, кураторы и архитекторы делают все, чтобы воспроизвести материальные черты лагеря: забор, бараки, сторожевые вышки. Но в центре этой мрачной и печальной зоны те же кураторы, архитекторы и историки почти всегда возводят памятник — обелиск или статую, узнаваемую и видимую, насколько возможно, из каждого уголка мемориальной зоны. Эта двойная структура заметна в мемориалах, созданных разными культурами на месте концлагерей в Германии и Польше, на полях сражений Гражданской войны и восстаний рабов в США, на полях битв 1812 и 1941 —1945 годов в России. Хотя исторические части этих музеев и мемориалов различны, монументальные элементы более однородны, если не сказать — поразительно одинаковы. Когда на этих полях шли битвы, а в лагерях мучились люди, там не было обелисков; после превращения в музеи обелиски стали их неотъемлемой частью.

Наше историзирующее стремление воспроизвести ужас прошлого доходит до предела точно в центре каждого места памяти, и этот предел отмечен так, что все это место искривлено, вздыблено его присутствием. Воспроизводя прошлое ради того, чтобы испытать горе, мы нуждаемся в маркере различия, который бы мощно напомнил нам, еще и еще раз заверил, что это только подражание, а не оригинал. Такой обелиск — функциональный аналог кавычек, так же доминирующий в поле зрения, как кавычки в тексте. Все цитаты различны, но знаки, которые отмечают их границы, одинаковы {45} . Нам — скорбящим — нужно видеть все детали исторического лагеря, но мы не хотим возвращаться в настоящий лагерь, не хотим видеть его настоящим: это было бы самоубийством. Как кавычки, обелиск подчеркивает различие между прошлым и настоящим, между копией и оригиналом, между проигрыванием действия и самим действием. Обелиск придает нам уверенность, «благодаря которой мнимая реальность все-таки снова и снова распознается как отражение забытого прошлого» {46} . Отметим это фрейдовское «все-таки»: оно обозначает стремление скорбящего — его смертное желание — повторять, вновь проигрывать, заново воображать. Во многих случаях только юмор — вещь ниже обелисков, но сильнее их — защищает субъекта, остраняя прошлое.

45

О схожей интуиции см.: Воут S. Death in Quotation Marks: Cultural Myths of a Modern Poet. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1991.

46

Фрейд 3. По ту сторону принципа удовольствия... С. 243.

Кавычки, монументы, юмор и интерпретация — вот неотъемлемые элементы культурной памяти, которых раньше, когда события происходили впервые и по-настоящему, просто не было. По отношению к прошлому претензии на истину текучи, как и их связи с этическими и политическими проблемами настоящего. Российская история щедра на примеры того, что вчерашняя истина может отличаться от сегодняшней. Культурная память — живая среда, которая меняется вместе с историей. Литературные произведения, не претендующие на истину (например, исторические романы), или жанры с неопределенной валидностью (например, мемуары) являются ключевыми формами памяти.

В демократическом обществе различные институты соревнуются за право патрулировать границы между мифом и истиной в репрезента-

ции прошлого. По мере того как одни поколения сменяются другими, границы мифов и истин изгибаются и сдвигаются. Эти перемещения истины по пространству памяти, в свою очередь, составляют важную часть культурной истории.

Потомки жертв живут сейчас в условиях, очень далеких от тех, в которых мучились и умирали их предки. Те, кто сейчас определяет культурные репрезентации нацистского Холокоста и сталинского террора, принадлежат к третьему поколению после катастрофы. У них часто нет устной истории и семейных фотографий, но все они действуют в публичной сфере с ее многообразием разнородных культурных продуктов {47} . В Европе после Холокоста процесс горя охватывает потомков как жертв, так и преступников: поколения уходят, и взаимная ненависть сменяется соучастием в горе. Для третьего поколения после катастрофы совместное горе имеет примирительный, космополитичный потенциал.

47

Исследуя «постпамять» о Холокосте, Марианна Хирш подчеркивает релевантность личных артефактов, например фотографий и семейных альбомов, для опыта поколения, которое не застало катастрофу. См.: Hirsch М. Family Frames: Photography, Narrative, and Post-Memory. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997.

Если воспоминания о Холокосте помогли создать новую, панъевропейскую культуру прав человека, то воспоминания о ГУЛАГе, голодоморе и других зверствах социализма также способствовали созданию и признанию идей о человеческих права х {48} . Но эти идеи теряют четкость, если перешагнуть хорошо охраняемые границы, разделяющие Европу на Западную и Восточную. На Востоке память о коммунистическом терроре вездесуща и активна, как и воспоминания о Второй мировой войне. Общие воспоминания об общих страданиях могли бы сплотить людей Украины, России, Казахстана, Латвии и других стран, примерно в равной степени пострадавших от советского террора. Если бы это случилось, постсоветское пространство было бы гораздо больше похоже на Европейский союз, построенный на памяти о жертвах войны и на убеждении, что «это не должно повториться». Но этого не случилось. Советский режим рухнул на сорок пять лет позже, чем нацистский, и это произошло совершенно по-другому (см. главу 10). В этой части света трагические истории социалистического прошлого разделили общество сильнее, чем экономические или политические проблемы настоящего. Нынешнее поколение вспоминает повторяющиеся катастрофы «настоящего социализма» и переживает никогда не заканчивающийся переход в другое и новое состояние, до которого все еще столь же далеко, как до горизонта. Вместо того чтобы разделить друг с другом опыт страдания и освобождения, различные группы — этнические, поколенческие и даже профессиональные — культивируют собственные версии прошлого. Эти версии формируют их идентичности, определяют друзей и врагов и придают смысл меняющимся мирам этих групп. В такой динамичной ситуации войны памяти неизбежны. Их ведут те, кто призывает к состраданию к жертвам, против тех, кто настаивает на своей преемственности в деле их мучителей. Войны памяти ведут национальные государства, политические партии, историки и писатели. Рождая новую культуру, эти войны ведут и к новым интерпретациям хорошо известных артефактов — таких, как купюра с изображением Соловецкого лагеря.

48

О космополитичной памяти см.: Levy D., Sznaider N. Holocaust Memory in the Global Age. Philadelphia: Temple University Press, 2006; Sznaider N. Jewish Memory and Cosmopolitan Order. Cambridge: Polity, 2011. Схожую концепцию разнонаправленной памяти см.: Rothberg M. Multidirectional Memory. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 2009. О поколениях XX века см.: Roseman М. (ed.). Generations in Conflict. Cambridge: Cambridge University Press, 1995; Lovell S. (ed.). Generation in Twentieth-Century Europe. Basingstoke: Palgrave, 2007; Fulbrook M. Dissonant Lives: Generations and Violence through the German Dictatorships. Oxford: Oxford University Press, 2011.

2. ГОРЕ И ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Осип Мандельштам — поэт и человек поразительного мужества — был арестован в 1934 году, после того как он написал сатирическое стихотворение о Сталине, что сам Мандельштам считал формой самоубийства. Приговор, однако, был мягким: поэта отправили в ссылку, а его жене Надежде в виде исключения разрешили сопровождать мужа. Несколько лет спустя, в 1937-м, Мандельштам написал оду Сталину — сложное, но восторженное стихотворение во славу вождя {49} . Поэта вновь арестовали и, оторвав от семьи, отправили в Восточную Сибирь, где его ждали компания уголовников, тяжкий труд, голод и отсутствие медицинской помощи. Тяжко оскорбив советского лидера, поэт получил необычно легкое наказание; за его прославление он был приговорен к неминуемой смерти. Неизвестно, читал ли Сталин первую поэму-карикатуру и вторую поэму-од у {50} ; скорее всего, эта история была, подобно множеству других современных ей историй, бессмысленной, немотивированной, абсурдной. О судьбе Мандельштама почти ничего не было известно до коллапса ГУЛАГа в середине 1950-х, когда выжившие вернулись из лагерей, чтобы рассказать свои полуправдивые-полуфантастические истории о погибших/Литературовед Юлиан Оксман, переживший десятилетнее заключение тоже в лагерях Восточной Сибири (хоть это и было за тысячи километров от места смерти Мандельштама), писал в Калифорнию коллеге-эмигранту в 1962-м:

49

Иосиф Бродский считал, что ода Сталину — «самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам», и вообще лучшее, что написано о Сталине. «После “Оды”, будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал», — говорил Бродский. См.: Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 33. Интерпретацией оды занимались Михаил Гаспаров и Светлана Бойм: Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: Гражданская лирика 1937 года. М.: РГГУ, 1996; Воут S. Another Freedom: The Alternative History of an Idea. Chicago: University of Chicago Press, 2010. P. 70—73.

50

Свидетельства об этом собрал и проанализировал Павел Нерлер: Нерлер П. Слово и «дело» Осипа Мандельштама. М.: Петровский парк, 2010.

Еще в этапе он (Мандельштам. — А.Э.) стал обнаруживать признаки помешательства. Подозревая, что начальство (этапный караул) получило из Москвы распоряжение его отравить, он отказывался от принятия пищи... Соседи уличили его в хищениях хлеба («пайка») — его зверски избивали, пока не убедились в его безумии. На Владивостокской транзитке безумие О.Э. приняло еще более острые формы. Он боялся отравления, похищал продукты у соседей по бараку (их пайки не были отравлены, по его мнению), подвергался зверским избиениям. Его выбросили из барака, он жил около сорных ям, питался отбросами. Грязный, заросший седыми волосами, длиннобородый, в лохмотьях, безумный — он превратился в лагерное пугало. Изредка его подкармливали врачи из лагерного медпункта {51} .

51

Из архива Гуверовского института. Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве / Публикация Л. Флейшмана // Stanford Slavic Studies. 1987. № 1. Р. 23—24. По сравнению с другими современниками Оксман драматизировал мучения Мандельштама, но детали, приведенные в письме, подтверждаются другими свидетельствами.

В Освенциме таких людей называли Muselmanner — «мусульмане» {52} , а в советских лагерях — «доходяги» {53} . По всем свидетельствам, в лагерях их было много. В системе ГУЛАГа не было эквивалента нацистской процедуры «селекции», уничтожавшей больных и слабых, поэтому многие из жертв ГУЛАГа были такими доходягами, потерявшими человеческий облик за несколько недель или месяцев до смерти {54} . Доходяги мешали лагерю, на них расходовались еда и другие скудные ресурсы. Официальных рекомендаций о том, что делать с этой никогда не уменьшавшейся группой, не было. Отдельных доходяг могли убить или вылечить, но любая программа их последовательного уничтожения — или, наоборот, медицинской помощи — была бы наказуема. Помочь доходягам могли только лагерные медики, но их возможности были ограничены. Иногда доходяг отпускали на волю «по состоянию здоровья», что помогало улучшить лагерные показатели смертности. Но чаще всего их оставляли умирать в лагере {55} . Доходяги, которых плодил лагерь, стали символом отвратительного лагерного мира, его «идеальным типом», если позаимствовать выражение из социальных наук. Юлия Кристева определяла отвратительное (abject) как «грубое и резкое вторжение чужеродного... тяжесть бессмыслицы... на границе несуществования и галлюцинации» {56} .

52

2 Агамбен Дж. Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011. С. 235. Он же. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. С. 42—91.

53

Солженицын А. Архипелаг ГУЛаг // Солженицын А. Малое собрание сочинений: В 7 т. М.: Инком НВ, 1991. Т. 6. Ч. 3. Гл. 7. С. 136—139.

54

Начиная с 1948 года заключенные ГУЛАГа получили право на заработную плату, установленную в размере 30% от окладов в соответствующей отрасли промышленности. Однако в 1953-м только 61,8% заключенных получали плату за свой труд, остальные были либо слишком больны, либо не способны выполнить заданную работу, либо отказывались работать по религиозным или другим причинам. См.: Соколов А.К. Принуждение к труду в советской экономике. С. 63—64.

55

Согласно статистике центрального аппарата ГУЛАГа, уровень смертности в лагерях превышал в четыре раза средний по стране. Иногда, однако, различие было десятикратным. См.: Wheatcrojt S.G. The Scale and Nature of Stalinist Repression and Its Demographic Significance // Europe-Asia Studies. 2000. Vol. 52. № 6. P. 1143—1159. На строительстве Беломорского канала (1932—1933) смертность в шесть раз превышала средний уровень. См.: Соколов А.К. Указ. соч. С. 22.

56

Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении. СПб.: Алетейя, 2003. С. 37. Доходяги были не единственной категорией, вызывавшей отвращение в лагерях. См.: Kuntsman А. «With a Shade of Disgust»: Affective Politics of Sexuality and Class in Memoirs of the Stalinist Gulag // Slavic Review. 2009. Vol. 68. № 2. P. 308—328.

Эти слова неплохо описывают конец Мандельштама, который он сам пророчески описал в 1931 году: «И меня только равный убьет» {57} . Его портрет в письме Оксмана — коллективный портрет миллионов равных ему жертв ГУЛАГа.

Выжив в лагере, Солженицын считал, что лагерь функционирует по аналогии с телом, которое не может не избавляться от продуктов распада. Так и ГУЛАГ «отделяет на дно свой главный отброс — доходяг». Подобно Примо Леви, Солженицын писал, что свидетелей, которые могли бы передать ужас этого главного, типического феномена лагерной жизни, просто нет: «Философы, психологи, медики и писатели могли бы в наших лагерях как нигде наблюдать... особый процесс... снижения человека до животного и процесс умирания заживо. Но психологам, попадавшим в лагеря, большей частью было не до наблюдений: они сами угождали в ту же струю, смывающую личность в кал и прах» {58} .

57

Строка из стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков...».

58

Солженицын А. Архипелаг ГУЛаг. Т. 6. С. 136.

Пытка переделки

Анализируя первые рассказы выживших в нацистских и советских лагерях, Ханна Арендт обнаружила у повествователей общность тона, которую она определила как «любопытное ощущение нереальности». Арендт интересовала именно непостижимость лагерного опыта, который заключенные описывали как кошмар. С точки зрения здравого смысла, «и сам лагерь... и его политическая роль совершенно неразумны». Ничто не противоречит здравому смыслу сильнее, писала Арендт, чем «полная бессмысленность лагерей», где невинные страдают сильнее преступников, труд не приносит плодов, а преступление — выгоды. Это царство чистого насилия нуждается в объяснении, но дать его «чрезвычайно трудно». Пытаясь разгадать загадку лагерей, Арендт представляет их как «лаборатории, где ставились эксперименты тотального доминирования». Этой цели можно достичь, сделав лагерь «рукотворным адом», заключала Арендт {59} .

59

Arendt Н. Social Science Techniques and the Study of Concentration Camps [1950] // Arendt H. Essays in Understanding. New York: Schocken, 1994. P. 233, 240—241.