Кризис

– Пролетарии? – оживился Виктор Матвеевич.

– Ну как же, это мы, те, кто работает, платит налоги.

– Сопляк! – щеки и лоб дедушки приобрели цвет перезрелого помидора, и старый большевик начал хрипеть. – Тоже мне, пролетарий! Вон отсюда! Подлец, наймит сил международной реакции! – Хрип все усиливался, и я испугался, что бышему гебисту станет плохо.

– Да не кричите вы так, ради Бога.

– Да таких, как ты, в прежние времена к стенке ставили, – из уголков стариковского рта текла мутная слюна.

– О, Господи, замолчите же наконец, смешно, честное слово.

– Не будет тебе покоя! – Виктор Матвеевич простер высохшую руку как судья святой инквизиции, обличавший вероотступников. – Если бы я был помоложе, я бы тебя расстрелял! – голос его сорвался на визг.

– Ну, слава Богу, что я этого времени не застал!

«А ведь точно расстреливал, от этого занятия и оглох. – мелькнуло у меня в голове. – А может быть и не расстреливал, кто его знает. Но я-то хорош. Что же я делаю? Идиотизм какой-то, зачем вообще спорить с этим стариком, а тем более его дразнить. Вечно у меня внутри сорвется какая-то противная пружинка.»

– По миру пойдешь, подлец! – продолжал партиец. – Ты еще вспомнишь теорию классовой борьбы, на своей шкуре испытаешь… звериные… капиталистической эксплуатации. – Он окончательно, как-то сизо-багрово покраснел и начал запинаться, судорожно хватая ртом воздух.

– Страшно, аж жуть. Виктор Матвеевич, успокойтесь, так оно и будет. Гореть будем в геенне огненной.

– Я проклинаю тебя именем мирового рабочего движения! – Ох, – Виктор Матвеевич вдруг осел в своем кресле. – Вставай, проклятьем заклейменный… – Глаза его стали мутными.

– Дед, дедушка! Де-ед! Ой, не дай Бог, ну что же это такое, я же просила не вести с ним политических разговоров! Как дети малые, на минуту оставить нельзя! Господи, где же таблетки. – Маша ворвалась в комнату и носилась по ней безо всякого толка, как голубица над разоренным гнездом.

– Да я и сам не знаю, что на него нашло, честное слово, начал ругаться, и вот… – Мне стало не по себе.

– Ему плохо! Скорую, скорую вызывайте! Ой, что же мы теперь будем делать, ведь если он помрет, у нас и пенсию отберут, и квартиру. – Маша с неприязнью посмотрела на меня. – Дедушка, дедушка, ты меня слышишь?

– Рабочих и рабов… – Как выяснилось на следующее утро, эти слова были последними, когда-либо произнесенными Виктором Матвеевичем на поверхности Земного шара.

– Что? Что, дедушка? Что ты сказал?

– Это он «Интернационал» поет, – мрачно констатировал я. Более всего в тот момент мне хотелось провалиться сквозь землю.

Когда «Скорая» отъехала от квартирного комплекса, Маша билась в истерике, а моя жена мгновенно перекочевала из ближайших подруг в разряд смертельных врагов. Стоит ли упоминать о том, что обрушилось на меня дома…

Никогда еще меня не проклинали. Никогда я не был виновен в смерти другого человека. Нелепость ситуации как-то забывалась по соседству со смертью, оставалось чувство вины и суеверный страх.

В общем-то, я никогда не отличался суеверностью. Проклятие, тем более произнесенное от имени мирового пролетариата, пусть даже на смертном одре – нелепо. Но когда я вспоминал о происшедшем, настроение мое портилось, я просыпался в холодном поту, и мне становилось жутко. Так, должно быть, чувствовали себя миссионеры, проклятые жрецами и шаманами, исповедовавшими культ неведомого и зловредного божества. Так, наверное, чувствовал себя фараон после встречи с Моисеем. И казни Египетские уже маячили на горизонте.

Успокоился я только через пару недель. Но, пожалуй, та воскресная ночь и последующий день, когда выяснилось, что Виктор Матвеевич все-таки отдал Богу душу, примирили меня с теорией нелинейности времени. Если задуматься, вся наша жизнь движется по четвертому измерению рывками. Она то медленно течет, подготавливая эмбрион к рождению, удваивая клетки, выращивая полновесного младенца. Потом младенец, будь он мужского или женского пола, совершенно одинаковым образом пролезает через дающее жизнь отверстие женской плоти, которому мы обязаны литературой, искусством и всеми возможными науками. Высовывается зеленоватого цвета головка, потом зародыш, повинуясь врожденному инстинкту, разворачивается, и появляется его плечо. Проносятся года три как одно мгновение, детские рыдания не в счет, сгущается сознание, выстраиваются временные связи, и хлоп! Готово, происходит событие не менее важное, чем рождение человеческого тела. Отделение разумного начала от физической оболочки. Или, наоборот, наделение тела сознанием. Как оно происходит, быстро, незаметно. Еще вчера ты лежал в этой кроватке, смотрел на стену красного кирпича, тянулся дрожащими пальцами к погремушкам, а сегодня… Всякий медведь и тигр неожиданно приобретает свое, неизвестно откуда взявшееся место в этой иерархии, возможно, впитанное предыдущими поколениями. Зайчик маленький и слабый, его надо защищать. Медведь большой и добрый, как Балу, учитель Маугли. Тигр Шер-Хан – жестокий и зловредный. Я еще не умею разговаривать, но социологическая иерархия входит в плоть и кровь, будто усвоенная с материнским молоком. А чуть позже возникают племенные разногласия, войны, социальные революции, и прочая человеческая дребедень.

Если бы знала моя мама тогда, давным давно, в маленькой коммунальной комнатке, что предстоит пережить этому розовому пупсику, жадно присасывающемуся к ее груди. Скажем, прибавить тридцать три года. И что?

Могла ли она представить, как я когда-то буду справлять свои дни рождения?

Глава 5

Мой тридцать третий по счету день рождения выдался жарким, и проснулся я удрученным от осознания предстоящей суеты.

Дни рождения какого-нибудь из знакомых, на худой конец их супруг, супругов, или детей, случались почти что каждые выходные и неизменно отмечались дружеским пикником. Когда я только приехал в Америку, меня буквально на следующий же день потащили на одно из таких празднований. Теперь организовывать праздник желудка предстояло мне – такова была неписанная традиция обитателей солнечной долины.

Разогретые солнцем, провонявшие жареным на углях мясом парки уже успели мне порядочно надоесть. Я знаю, я знаю, боженька, с твоей точки зрения, и с точки зрения подавляющего большинства моих соотечественников – я зажрался. Вымоченная в уксусе и в красном вине баранина, даже некошерная свинина – первый признак разврата души. И не только души: жареное мясо вредно для здоровья. Обгоревшая его корочка содержит канцерогенные вещества, жир откладывается в организме, вызывая преждевременное старение, холестерол забивает сосуды, грозя инфарктом миокарда.

Но мы тогда об этом не думали, вследствие относительной молодости, здоровых желудков и умеренного оптимизма. После дружеского возлияния и съедения шашлыков, мы играли в футбол, неведомый аборигенам, вызывая восхищение последних этой варварской игрой. И дети наши тоже играли, с остервенением ударяя маленькими, пухлыми ножками по кожаным мячам. Потом становилось прохладно, мы, пытаясь удержать машины, кое-как спускались с гор, собираясь на чай у очередного именинника, вместо чая пили опять-таки водку, и разъезжались уже глубокой ночью, из последних сил стараясь соблюдать правостороннее движение и установленные пределы скорости. К счастью, никого из нас еще ни разу не забирали в полицию.

Господи, прости меня за фривольное обращение и нытье. Я знаю, я все понимаю, обитателям американской глубинки Калифорния кажется раем. Как казалось раем рабочее общежитие текстильной фабрики на Рязанском проспекте обитателю деревни Вохрино, Ивановской области времен развитого социализма. Американская мечта, Голливуд, чудеса современной технологии. Центр цивилизации, высокообразованное население, хорошие зарплаты… Но какую тоску вселяют в меня местные пейзажи…

Вернемся к нашим, пропитавшимся маринадом, баранам. Рискну повториться: глубочайшее отвращение внушают мне эти необозримые магазины, пахнущие химией и упаковочными материалами, однообразные жилые кварталы, разбитые, пыльные дороги, ржавые мастодонты шестидесятых годов, за рулем которых сидит, как правило, густо покрытый татуировкой абориген с тупым выражением лица, или, на худой конец, мексиканец в сомбреро. В последнем случае, в кузове грузовика расположилась его семья – теща, тесть, бабушка с дедушкой, и человек шесть детей разного пола и возраста.