Кромешник. Книга 2

– Ты, что ли, здешний Главжучка будешь? Точнее – был…

– Тебя уже нет, – спокойным басом прогудел детина вместо ответа. – А остальным отныне будет очень легко срать. Вс… Х-акх…

Геку удалось заставить главаря открыть рот и заговорить, а значит, и расслабиться. Дальше времени терять было нельзя; Гек рывком, стараясь сохранять вертикальное положение, придвинулся к нему и провел сумасшедшей силы и скорости квартетный удар: левой в живот, коленом в пах, лбом в падающий навстречу нос и правой снизу в челюсть. Затем так же вертикально отодвинулся на прежнее место. Весь каскад с подходом и возвращением занял не более секунды. Гек уже стоял на прежнем месте, а Жираф (кличка главаря) только начинал превращаться в бесформенную кучу на полу. Гек подождал, пока все осознают случившееся, сплюнул на него и громко произнес:

– Будет жить. У параши… – И внезапно для окружающих пронзительно крикнул: – Крой сук, ребята!

Помедлил пару мгновений (чтобы крик успел впитаться в умы) и ринулся на правый фланг… Решительность и натиск многое решают. Геку удалось сместить атаку своих ребят вправо, за собой, так что на несколько секунд скуржавые лишены были возможности реализовать численный перевес. Тем временем Гек вывернул из пальцев оглушенного им очередного скуржавого небольшой ломик, и дело пошло быстрее. Главное – постараться обойтись без трупов, хотя бы в первый день, но уж как получится, не предусмотришь… Толпа, вначале смотревшая на схватку с наружным безучастием, затлела от вида крови и крушения ненавистных идолов и вдруг вспыхнула злобой и жаждой мести.

– Гаси!!!

Если бы пришельцы дали слабину в драке или перед нею – не занялось бы пламя бунта, но с десяток скуржавых валялись уже в крови, а двое побежали было по проходу вдоль двухъярусных шконок… Бежит – значит бей! Бегущих сбили с ног и уже топтали простые барачные фраты…

– Бей псов! – Крик из десятков глоток перекинулся в другое крыло, где тоже обретались пара скуржавых с пристяжью. Сим-Сим управился с одним противником и катался по полу, сцепившись с другим. Кровь заливала ему лицо, но ничего серьезного, как успел заметить Гек, просто щека рассечена… В свалке мелькали и двое "десантированных" Ушастым, тоже молодцы ребята! Гек единственный сохранил ясную голову: надо было заканчивать, для большой мокрети время еще не настало. Он схватил табуретку, хватил ею одного из скуржавых и запустил прямо в окно. Брызнули и зазвенели стекла – наружная охрана должна были услышать, да и "привратники" обязаны сигналить…

– Стой! Шухер! Всем по нарам! Псы на марше! – Гек крикнул, повторил, толкнул одного, второго…

Действительно, завыла сирена, залаяли собаки, послышались крики команд через мегафон. На удивление быстро барак затих и сидельцы бросились по шконкам, на ходу срывая с себя одежду. Гек осмотрелся. На поле боя лежали скуржавые – то ли живые, то ли уже покойники. Двое из них были в сознании, один полз к выходу, оставляя за собой широкую красную полосу. Жираф как лег в зародышевой позе после Гековых ударов, так и лежал не шевелясь, но за него Гек был уверен – жив, если не сердечник, оклемается через часок, но со сломанной челюстью и яйцами всмятку… Гек схватил за плечо Сим-Сима и толчком показал ему на пол:

– Ложись и глаза под лоб. Очнешься, объяснишь: напали, ударили, кто – не видел…

Третьего, попутчика, не было видно ни в драке, ни сейчас. Нет, в драке он участвовал как мог, Гек вспомнил. А сейчас он где? Хм! Третий оказался ушлым мужичком, он, не дожидаясь, сам себе выделил место на шконке одного из скуржавых и сейчас изображал спящего… Лягавые ворвались в барак с собаками на поводках.

– Всем оставаться на местах! Огонь открывается без предупреждения! Это кто? Взять!..

Той ночью никому не спалось: скуржавых отволокли в санчасть, а оттуда на морг-автобусе в больницу. Сим-Сим якобы очухался и остался до утра в санчасти – кости все целы, видимых повреждений внутренних органов – не обнаружено… Весь барак до утра сотрясал грандиозный шмон с обычными побоями – искали заточки и свидетелей. Дураков не было: все заточки валялись на местах боев, а свидетели обнаружатся после, да не на глазах у всех, а в хитрой будке, у кума… Но все равно искали, а если со следами драки – и метелили для профилактики… Повезло в тот вечер всем: Геку, скуржавым, бараку, администрации – ни одного трупа, а то бы… Но все же успел кто-то стукнуть на Гека, прояснить случившееся… В наручниках, в ножных кандалах, его сбросили сначала в штрафной изолятор. Потом, под утро, когда зона утихла, спустились бить… Гек успел ударить разок в ухо одного из надзирателей, после этого его, беспомощного в кандалах и наручниках, пинками свалили на бетонный пол и пинками же продолжили битье. Время от времени кто-нибудь из надзирателей наклонялся, чтобы достать его тело резиновой дубинкой. Гек катался под их ударами по полу, более или менее удачно укрывая голову и наиболее уязвимые участки – живот, почки, пах… Унтеры вошли в азарт и никак не хотели уставать: проклятый подонок до сих пор в сознании, ничего, взмолится еще, да напрасно… Геку пару раз посчастливилось подставить под удар сапога свои ножные кандалы – вот и сейчас унтер взвыл, кланяясь и хромая отковылял в угол, чтобы снять сапог и как-то унять боль в ушибленных пальцах. Но легче не стало: трое оставшихся получили дополнительный оперативный простор для своего "футбола" и, хрипя от ярости, продолжали смертным боем лупцевать новичка, посмевшего нарушить зонный порядок… Унтеры – тоже не железные: время от времени они устраивали перекур, утирали пот с разгоряченных загривков и щек, отдохнув – опять принимались за Гека. Потом их выдернули наверх к начальству. Целый час их не было, за это время Гек слегка пришел в себя, прослушал кости и потроха – все вроде цело, хоть и дрожит дикой болью, но долго не продержаться – насмерть забьют… Унтеры вернулись отдохнувшие – и вновь за свое, опять вчетвером – подонок должен быть сломлен… Гек терял силы, уже и не было так больно, в сознании мешались явь и бред, тело переставало подчиняться инстинкту самосохранения и только сотрясалось под ударами… Обед. Унтеры перекурили в последний раз:

– Отдыхай пока, гад, паскуда, тварь говенная! После обеда – начнем. Это еще только разминка была…

После обеда им вернуться не довелось – нежданно-негаданно нагрянула чертова санэпидкомиссия из мэрии, болталась по территории до самых сумерек, все нарушения искала, всюду побывала – и на "тузике" (на помойке), и в сортире, и в камерах, и в казармах… В штрафной изолятор их не пустили, само собой, отвели глаза идиотам штатским, но и "рихтовать" пока было нельзя: от изолятора до других служб – рукой подать, крики услышат, пытки им померещатся… Да, слышимость была приличная. В воспитательных ли целях, а может и по халатности, звуковая изоляция в "шизо" никуда не годилась. Кроме руководства зоны, все обычно могли слышать воспитательные процессы, в нем происходящие. Вот и на этот раз, помимо сидельцев, взбудораженных ночными событиями, вольняшки и обслуживающий зону наличный состав знали суть происходящего в изоляторе. Ушастый недаром старался: уже к полудню ему и его людям, ждущим в готовности номер один, донесли и о ночной свалке, и о побоях. Двадцать тысяч в ноздри небогатому начальнику городской санэпидслужбы – и наспех собранная внеплановая комиссия приступила к работе… Тем временем Ушастый взялся за списки, Фанту с его ребятами также нашлась работа – прослушать все телефонные разговоры зоны с городом… К вечеру Ушастый уже выявил имена и адреса избивающих, а также и тех, кто их менял в 21-00. Раздосадованные и неудовлетворенные унтеры во главе с охромевшим Куном Кранцем попросили сменщиков ничего не предпринимать до начала следующей смены, оставить "борзого" им (согласно осеннему сложному скользящему графику, они две недели дежурили в режиме сутки через сутки, сменяя друг друга). Те согласились легко (по пятьсот на рыло от людей Ушастого). Кун Кранц так и не добрался в тот вечер до дому, где ждала его старенькая мамаша и жена-бензопила, – угодил под поезд. Ему пришлось сделать для этого изрядный крюк к железнодорожному переезду, да Ушастый по такому случаю не поленился, лично подвез. Но и Ушастый понимал, что излишества могут только повредить, поэтому никаких иных следов насилия на останках покойного не обнаружили. Еще одному унтеру, выбранному наугад, неизвестные хулиганы переломали обе руки в собственной парадной, а обоих оставшихся другие неустановленные лица просто крепко, в кровь, избили, ничего при этом не говоря и не объясняя. Труп Кранца обнаружили немного за полночь, отвезли в морг, опознали… Лем Джонс, накачанный лошадиной дозой обезболивающего, уже спал в послеоперационной, с прибинтованными к шинам руками… Избитые терялись в бесплодных догадках до самого утра… Хозяин зоны, как водится, торчал в Бабилонской командировке (необременительные отчеты и кабаки с однокашниками), начальник режима, оставшийся на хозяйстве, хотел было заказать расследование, да осекся в мыслях своих: ясно, в чем дело, куда там… Да вскроется, что он покрывал пытки осужденных – и так уже пошли невнятные звонки от депутатов, адвокаты закрутились столичные, унтеры-идиоты с белыми от испуга глазами: "ничего не знаем, никого не подозреваем…" Угораздил черт плешивого дурака не вовремя укатить… А… может и он… – руки длинные у мерзавцев – …знал, что к чему… Его подставил, чтобы в затылок не дышал… Что же делать, черт возьми?.. По счастью, у начальника режима имелась на такие случаи всамделишная недолеченная язва двенадцатиперстной кишки, благодаря обострению которой он и взял отпуск по болезни. Заменил его с умеренным энтузиазмом начальник хозчасти, поскольку за порядок вместо двух отсутствующих начальников, по большому счету, он и не отвечал полною мерой, а сделать акцент на некоторых полезных решениях – за несколько самостоятельных суток – можно и вполне безопасно… Через трое суток, когда вернулся Хозяин зоны, он все же был зван на ковер и получил нахлобучку с выговором за самовольную смену фирмы, поставляющей уголь для зоны, но выговор для пятидесятитрехлетнего подполковника без академии – не больше чем пятнышко в послужном списке, даже на пенсию не повлияет, а вот угольная контора явно не забудет его в своей благодарности, уже не забыла – на двадцать пять тысяч, и еще обещала… (Вариант с угольком придумал Тони Сторож, державший постоянную связь с Ушастым и Фантом, а фирма контачила с ним и через профсоюзы – с братьями Гнедыми.) Администрация зоны не то чтобы боялась общественной огласки и шума как такового, а скорее не хотела привлекать внимания бездельников из контролирующих служб – "в чем причина беспорядков там у вас, почему побоища и поножовщины, где воспитательная работа и авторитет власти…" На совещании зонного руководства с помощью нехитрых эвфемизмов и патриотических панегириков в сторону Господина Президента было решено инцидент в четвертом отряде не раздувать, а в Бабилон накатать очередную слезницу о недостаточных правительственных заказах на работу: осужденным-де, мол, нечем заняться, отсюда возможность беспорядков. Кум пребывал в молчаливой оппозиции, но спорить не решился – он на этом месте недавно, и враждовать с аборигенами – силенок и "компры" маловато. Но ничего – в мутной воде можно еще будет рыбку половить, да и "маршалы" в подопечной зоне обнаглели: вместо того чтобы верно служить – свою политику гнут, от наркоты до самосудов… Вот и пусть почешутся, а потом – либо сами прибегут за помощью, либо поскользнутся на мокреньком и вляпаются по уши… У каждой из сторон было свое видение ситуации, они действовали соответственно или, напротив, бездействовали… Гек отвалялся в "браслетах" почти до полудня следующего за "воспитанием" дня, когда его сначала расковали и сводили к адвокату (Малоун прислал), а потом положили в больницу. Гек сообщил, что ни к кому претензий не имеет, сам споткнулся и ушибся (присутствующий при беседе кум облегченно вздохнул), на содержание не жалуется. Таким образом, штрафной изолятор сам собой отпал в никуда, а Гек семь дней провел в отдельной палате тюремной больницы (семь тысяч капитану, начальнику санчасти, и по пятьсот фельдшерам – от Ушастого) с телевизором и посещениями (два раза Ушастый и один раз Фант – по тысяче за получасовой визит). Оклемался Гек на диво быстро, разве что сине-зеленый с разводами копчик долго еще побаливал – сапог тяжелый попался… Гека выписали в пятницу, Сим-Сима тоже, но на неделю раньше. Шестнадцать человек из числа избитых скуржавых, в зависимости от тяжести полученных травм, распиханы были кто куда – одного, с переломом позвоночника, отвезли в Картагенский госпиталь, а впоследствии сактировали с первой группой инвалидности, четверых продержали несколько суток в межрайонной, подконтрольной скуржавым больнице (но в другом корпусе, не там, где лежал Гек) и вернули долечиваться "домой"; восемь человек пустили в межрайонной якорь на два-три месяца (Жираф в том числе). Трое человек отделались ушибами, выбитыми зубами и "легким испугом", их выписали через сутки-двое. Но никто из шестнадцати в четвертый барак уже не вернулся – путь туда был им теперь заказан. Ребята из команды Гека времени зря не теряли: они продолжили, согласно указаниям Гека, восстановление порядка, по минимуму прибегая к мордобою и угрозам. Тотчас был упразднен пятидесятипроцентный сбор с работяг, взамен же предлагалось добровольное пожертвование в общак, но не более пяти процентов от притекающих к сидельцам сумм. Все нетаки, мгновенно возникшие вокруг новой воцарившейся кодлы, обязаны были отстегивать не менее десяти процентов от доходов. Опущенные и "вставшие на путь исправления" в общак не допускались. Нетакам не разрешалось новым обычаем носить повязки категорически, фратам-трудилам – прямо не запрещалось, конечно… Опущенным повязки предписывались в обязательном порядке. К моменту прихода Гека в отряд во всем бараке насчитывалось не более двух десятков повязочников из числа парафинов, обитателей "курятника" и нескольких фратов, добывающих такое близкое, пальцем тронуть, досрочное освобождение; что им теперь косые взгляды вчерашних кентов – воля ждет… Старая пословица справедливо утверждает, что короля делает свита. Люди Гека во главе с Сим-Симом рассказывали то одну, то другую историю о Ларее, постоянно ссылались на него, утверждая новый порядок, подтверждали слухи о столичном урке и тюрьме "Пентагон"… Ларей – так звучало должное к употреблению имя, оно же прозвище, но заглазная кличка, пока еще рыхлая и неустойчивая, уже появилась: Чтив Бабилонский (читать любит – слухи такие ходили). Кое-кто уже спрашивал Сим-Сима – не Ван ли последний пожаловал к ним на зону, однако Сим-Сим, в душе подозревающий то же самое, только ежился и многозначительно молчал… Слухи о моментальной расправе с надзирателями-унтерами, посмевшими поднять руку на знаменитого урку, со скоростью тюремной почты разбежались по зоне и выплеснулись за ее пределы. Перед этой новостью померкла и отступила чуть в тень новость предыдущая – о том, что в четвертом бараке свершился переворот. Однако главпахану зоны и его приближенным как раз первая новость представлялась наиболее важной и наименее приятной, поскольку застала их врасплох. Да, внутренние мятежи случаются повсюду и никто от них не застрахован, но обычно им предшествует долгое закипание, агентурные сведения о недовольных и их заводилах. А тут – на днях еще Жираф и Бонус гостили за бутылочкой и стирами в черезследующем шестом бараке, а ныне – Жираф чуть ли не дискантом петь собрался, а Бонус – парализован, на волю готовится, бедолага увечный… Слухи, слухи… Ну не один же поганый урка шестнадцать человек измордовал, всем бараком небось метелили… И мужик в возрасте, хорошо за сорок, фраты болтают, кто видел его… Расспросили этапных по баракам – точно, непростой мужичонка в новоселы к ним попал, сказывают – ржавый, а иные болтают без ума, что Ларей этот – самый настоящий Большой Ван. Бред бредом, но – чем черт не шутит: ведь даже лягавые вроде как хвост приподжали. Да-а, ситуацию следует гасить, пока не разгорелась… А ведь и Фикс, и Моторный – из бывших золотых – тоже вспомнили предания о сюзеренском предсмертном выкрике последних Ванов – то ли молодо выглядит оставшийся Ван, то ли вечно молод… И трудилы заурчали по углам, иной чуть ли не огрызается… Ничего, найдется лекарство и против оборзевших фратов из четвертого барака, да и не только из четвертого, если понадобится, и против поганых урок, не в свои ворота лезущих… Только как бы не захлебнулись бы они от того лекарства, на четвереньках стоя… Ларея встречали всем бараком. Впереди Сим-Сим со счастливой ухмылкой на лице, сразу за ним оба "десантированных" бабилонца, рядом с ними соэтапник Гека Бычок (в шутку прозванный так за свою плюгавость), чуть глубже и дальше – пятеро новокрещенных нетаков. Все остальные молча и с великим любопытством наблюдали за происходящим от своих мест; сидельцы из другой половины барака столпились в "переходе" либо у шконок своих земляков и кентов из главной половины барака, куда они зашли под разными предлогами в гости. Гек с порога поздоровался общим приветствием со всем бараком, за руку с каждым из своего нового окружения, а Сим-Симу, в знак особого расположения, даже выделил легкий подзатыльник. После чего проследовал в торец барака, где в углу, отгороженном занавесками, его ждала одноярусная шконка с дополнительным матрацем и накрытый банкетный стол, составленный из восьми тумбочек. Ели впятером – Гек и его "угловые". Гек не пил, Сим-Сим тоже, вслед за шефом. Бычок хлопнул полстакана, оглядел обстановку и шустро перевернул посуду вверх дном: харе! Валет и Форд, еще с Бабилона предупрежденные о чудачествах шефа, пригубили по глоточку и забыли про свои стаканы, как и не было их, а выпить хотелось, конечно… Однако выпивки было заготовлено ровно половина ящика – пять литров коньяку. Через час Геку, вкратце введенному в курс местных дел, были представлены один за другим все пятеро нетаков, за ратные подвиги и поддержку признанные таковыми, поскольку ничем серьезным, кроме формальных повязок и самого факта отсидки на б… зоне, они себя не запятнали, если мерять по урочьим понятиям. А Гуго Север даже умудрился миновать и повязки, что теоретически позволяло ему в будущем подниматься в своем авторитете вплоть до золотой пробы. Остальным нетакам, повязку хотя бы день носившим, в ржавые путь был, конечно, заказан, но в последние десятилетия в "правильном" уголовном мире появились прослойки очень высокого ранга – фраты трампованные, к примеру. Фрат трампованный, из-за досадных мелочей в "анкетных данных" не могущий стать ржавым, имел право, тем не менее, руководить зоной, даже быть зырковым по целому краю, присутствовать на "золотых" сходках "с правом совещательного голоса"… Гек поговорил с каждым, в конце беседы собственноручно преподнося полный стакан коньяку и бутерброд с закуской.

– Пей-пей, сегодня можно…

Затем настал черед нового старосты барака, предварительно, без Гека, намеченного угловыми на это место (Гек одобрил и утвердил), за ним троих солидных и уважаемых трудил, а в конце – нескольких ребят из перспективного молодняка, которым делами еще предстояло доказать свое право числиться в рядах нетаков и носить черную робу… После аудиенции все еще оставалось пять невыпитых бутылок. Одну Гек приказал заначить на всякий случай, а четыре велел отнести в близлежащие "семьи" – группки сидельцев, объединенных землячеством, дружбой или иным каким интересом, проживающих, как правило, на соседних шконках, как в вагонном купе. Таким образом плодилась несправедливость – чем "близлежащие" лучше "дальних"? Однако и в этом был расчет, основанный на простой психологии сидельца, да и просто человека: чем ближе к "светилу", тем потенциально лучше, глядишь – внимание обратят, обломится чего-нибудь. И не сразу, быть может, но постепенно врубался механизм естественного и в то же время искусственного отбора: близкие по духу и помыслам стягивались поближе и пространственно, создавая прослойку более или менее преданных, надежных поданных. Переменчива судьба сидельца и зачастую не от него зависит: сегодня королем сидит, а завтра и… похуже… Оттого и не принято здесь загадывать на завтрашний день – сегодня хрен с ним, а завтра видно будет… Ни для кого в четвертом бараке не было секретом, что остальные девятнадцать (бараков) живут по прежним правилам, а скуржавые вожди отнюдь не смирились с наличием в их рядах отряда-бунтовщика, возглавляемого кучкой горлопанов. Будет и кровь, и опускалово – кого оно коснется? Никто не застрахован, это понятно, но основной "элемент" – трудилы-работяги – как работали, так и будут работать (если она есть, работа), как были серой массой при "господах", так и будут ею вовеки; их всех не перебьешь и не опустишь, тянуть не с кого будет и руководить некем, так-то вот! Одного-другого, бывает, могут и "воспитать", и землянуть, а чтобы всех… Угловые и нетаки – те другое дело, им отступать некуда и пощады уже не вымолить. Ну а пока – они наверху. А на самом верху, в пределах барака, авторитетный урка Ларей, Чтив Бабилонский. Да только некогда ему, видно, читать – все шепчется, совещается, то одного к себе за занавеску тягнет, то второго. На промзону нырнул пару раз, что он там кнокал? Выставил бесповязочные посты у межбарачных дверей, хмурый вечно – зыркнет глазом, будто ножом погрозится… Но не борзеет и в свинство не опускается, как Жираф со товарищи… А Геку было о чем волноваться. Через месяц после первого бунта в восьмом отряде вспыхнул еще один, стихийный. Фратов шибко достали зверства и поборы скуржавчиков и их пристяжи. А на жестком режиме не шелупонь сидит – основательные люди, не по первому разу. Успели замочить Полковника (Полкан – за глаза), проломить череп двум-трем живоглотам… А потом соединенными усилиями скуржавых из окрестных бараков, прежним опытом наученных, повстанцев растоптали: троих убили, еще троих опустили, один вырвался и на вахту сбежал… Да куда он сбежит – псы его вернут в другой барак, там ему и конец. А на другую зону посылать – кому охота возиться, лягавым и без того мороки с трупами хватит, перед своим начальством отчитываться… Дубасили от души и вероломных, неблагодарных трудил: встали коридором скуржавые – палки в руках – и весь барак, гуськом, мимо них бежать должен, сквозь строй… Четвертому бараку грозило то же самое… Еще через два месяца, в самый разгар лютой зимы, Гек, постепенно заручившийся поддержкой неробких фратов из третьего отряда, в одну глухую ночь совершил налет на скуржавых из третьего барака. Зарезали насмерть восьмерых, почти всю верхушку, и серьезно покалечили еще с десяток быков и шестерок. Тут уж были превышены все мыслимые нормы "естественной убыли" сидельцев, кому-то предстояло отвечать. Но два с лишним месяца зондажа и подготовки даром не прошли: все взяли на себя четверо большесрочных пидоров из третьего и двое заигранных из четвертого бараков. Кнутом и пряником, но удалось их склонить к неизбежному. Опущенным вышка не грозила – смягчающие обстоятельства, как говорится, присутствовали, свидетелей домогательств и издевательств – целый барак (дополнительный срок до максимальной двадцатки получался за это – кому год, кому три, а взамен – родным и близким каждого – двести тысяч наличными), а заигравшиеся в карты были, во-первых, прощены уголовным миром как искупившие полностью, без следов, а во-вторых, еще на следствии их признали, как и было обещано Лареем, невменяемыми (полмиллиона за каждого – Гек не поскупился). Их ждала психушка в Бабилоне, подмазанный медперсонал и перспектива славной уголовной карьеры после комиссования. Кум все понимал, и не он один, но трудно было что-то сделать, чтобы погонам не опасно было на плечах. Какие такие пробы, скажут, у вас взялись, когда раньше их не было? Да, был циркуляр, чтобы не было больше ненужной липовой отчетности о массовом перевоспитании и постоянном росте членства в факультативных самодеятельных кружках… Но если вы, господин майор, сами указали, что растет число лиц, снявших повязки ДСА, то значит, это неофициальный теперь, но все же показатель успешности вашей работы, господин майор! ЧП, скажут, на каждом участке случаются, а вот у вас конкретно – почему-то приобретают организованный характер! Вот и думай. Хозяин зоны в глаза не смотрит, отбрехивается по-служебному. Начрежим и главхоз – дураками выглядят, а у самих губы по самые уши лоснятся… Что им трогать четвертый барак, когда откуда ни возьмись, из Картагена и самого Бабилона фирмачи налетели – заказ разместить на лакокрасочные изделия! Цех, четвертый разумеется, работой на годы вперед обеспечен, в две смены, а другие – от силы на тридцать-сорок процентов одной смены загружены. Теперь третьему отряду на промзоне срочно локалку выгораживают и оборудование завозят. С чего бы это?.. И Бабилон молчит. Генерал Муртез лично в трубку обещал справляться еженедельно, а уже четвертый месяц ни гу-гу и ни в дугу. Начальники, мать их за ногу… Сабборг – то же самое – "чтобы все по закону было, без поблажек!" Что он имел в виду, на что намекал? Подкинул бы премию – куда как лучше бы думалось… Трудна кумовская жизнь, грязна и небогата… И захотел бы уворовать – неоткуда… Разве что компрой торгануть… А она есть? То-то… Слова и впечатления – в дело и то не подошьешь, а для шантажу первосортный материальчик требуется… Дерет режимник молодую козу из машбюро – все об этом знают, подумаешь, аморал… А вот если бы он трахал ее начальника, или ее дочь… Эх, взять бы всех, у кого на погонах звезды больше, засунуть в мешок – и в воду… В кипяток, мать их за ногу… Начальники… Мятежные бараки – третий и четвертый – как бы развалили жилую зону натрое: их островок в два барака, шестнадцать скуржавых бараков с номерами от пятого до двадцатого, и отрезанный от основного тела ломоть – первый и второй бараки, также скуржавые. На стороне Гека, если смотреть в масштабах зоны, была сплоченная и безоглядная отныне решимость восставших победителей, надежная поддержка "из-за колючки", личные таланты и тайное сочувствие всех рядовых сидельцев. На стороне скуржавых были родные стены, лягавская поддержка (пусть уже и не такая откровенная, как в былые годы), подавляющая многочисленность, жажда мести и мобилизующий страх перед возможным будущим. Что же касается фратов-трудил, то их тайное сочувствие ржавчине поганой – потому и тайное, что явно проявлять боятся – горьким опытом научены. А раз боятся – пусть ненавидят на здоровье! (Так-то оно, может быть, и так, но говорят, что императора Тиберия, автора этой идеи, с перепугу задушили подушкой…) Гек правил на захваченной территории очень жестко, не допуская своей властью ничего, что, по его мнению, могло опорочить дух благородной арестантской старины, как он его понимал. За наркоту, после единственного предупреждения, он собственноручно вышиб дух из местного пушера-деляги, не обращая ни малейшего внимания на зудеж недовольных кайфолюбов; он же запретил бессмысленные издевательства над опущенными, которые по понятиям не имели права даже огрызнуться в ответ. В своем кругу, за вечерним чайком, Гек внедрял в угловых осмысление подобных указов: ширевой наркот – гнилое болото, обопрешься – утонешь. Ты для него – никто, когда он в кайфе, и меньше чем ничто, когда он в ломке… Обиженка – тоже люди, хоть и слякоть. Нельзя бесконечно ссать в одну парашу – переполнится. Переполнится, говорю, дураки смешливые, и обязательно прольется на чьи-то ноги!.. "Трагически погиб от блудливой руки Лолы-пидора!" Дукат, как тебе некролог – нравится?.. Так что же ты ежедневно и по-пустому куражишься над грязью безответной? Поди вон в пятый барак на часок-второй, там тебе весело будет… Быт сидельца скуден на радости; Гек, хорошо понимая это, наладил бесперебойную доставку курева, чая и коньяка по разумным арестантским ценам. Он, со своих достатков на воле, вполне бы мог и бесплатно "греть" оба барака, но поступать так – значит плодить свиней и трусливых нахлебников, а ему нужны были воины и энергичные трудилы. В середине весны он отослал от себя Сим-Сима – держать порядок в третьем бараке. Так было надо: Гек чуял, что еще немного, и Сим-Сим привыкнет быть "при нем", утратит самостоятельное честолюбие и нахрап, довольствуясь отраженным адъютантским сиянием. В угловые к нему добавил основательного и мозговитого Бычка, который с первых же дней был весьма симпатичен Геку. Да, Бычок был хоть куда: невысокий и щуплый, он мог отстоять свое достоинство в драке, немногословный – не терялся и в словесных пикировках, с советами не лез, но высказывался здраво, почти не употреблял площадной брани (как и Гек, впрочем), в меру выпивал. За тридцать шесть лет жизни отмерял девять лет в два захода за квартирные кражи (был скокарем-одиночкой), на зонах придерживался "ржавых" понятий, но в "пробу" не лез, предпочитая сидеть "фратом с позолотой". Обстоятельства вынудили его выступить на стороне Гека, но коль скоро выбор был сделан – Бычок назад не пятился. Геку также было жаль отодвигать его от себя, но Сим-Сим был еще слишком сыр для барачного вождя, слишком горяч, уповая на силу там, где хватало и простого разумения. Гек решил, что на Бычка можно опереться в разумных пределах, но держать его следует чуть поодаль от себя – слишком себе на уме… Не ржавые ли пристроили догляд? Это не страшно, перемагнитим… У Бычка умерла мать. Кум вызвал его и зачитал соответствующую телеграмму. Бычок рассказал об этом Геку нехотя и внешне спокойно. Гек посочувствовал, предложил коньяку (что он еще мог сделать?), но Бычок, поблагодарив, отказался. Весь вечер и весь следующий день он либо тихо сидел у себя на шконке, либо молча торчал в курилке. На третий день ему разрешили внеочередное свидание – приехал отец. Гек видел их на вахте, когда его самого вели к адвокату (якобы по вновь открывшимся обстоятельствам дела). Отец Бычка был грузный зобастый старик, почти на голову выше сына; Гек цепко рассмотрел его и подивился, как у такого борова мог получиться такой мелкий сын – "в мамашу небось…". Ох и крепко удивился бы Гек, кабы услышал разговор осиротевшего сына с овдовевшим отцом… Тридцативосьмилетний холостяк Уильям Бонс, кадровый разведчик в чине капитана, был одним из тихих "светил" в ведомстве Муртеза-Доффера. Много лет он проработал в Штатах и Канаде на оперативной работе: крал секреты, вербовал, "подчищал"… В одной из командировок он отследил и анонимно "заложил" агента внутренней контрразведки (тогда еще оба ведомства не слиплись в мощной руке Дэнни). Свои прознали, но замяли, поскольку все же агент был малозначащей мелочью из местных жителей и работал "вслепую". Через годы, при объединении, все вскрылось, и в личном деле Бонса появилось "клеймо", а большая звездочка рассыпалась на четыре помельче. Карьера отныне не касалась Бонса, несмотря на его общепризнанные в узких кругах таланты и знания. А ведь ему полтора-два шага оставалось до заветной, давно обещанной посольской резидентуры в Британии – мечты всей его служебной жизни. Всем известно, что Бонс был страстным англоманом и столь же страстным ненавистником творчества английского писателя Стивенсона, из-за которого он получил оперативный псевдоним "Морской волк", а от коллег обидную кличку "Пьяный Билли". И вот, после нескольких лет канцелярского небытия, сам Муртез вызвал его под светлейшие очи, предложив шанс! Работа предстояла необычная: в течение неопределенного времени, от недели до трех-четырех лет, это как получится, ему предстояло жить внедренным в уголовную среду с легендой уголовника. Основная цель – пасти, желательно с близкого расстояния, некоего Стивена Ларея, матерого урку с неведомым прошлым. Если Ларей, паче чаяния, помрет, то задание видоизменится или прекратится вовсе. Если же не помрет – следить, наблюдать, изучать, докладывать. Анализировать. Не разучился еще? Если – вовсе не обязательно, это сразу подчеркивается – если работа даст интересные результаты… ха… сам бы хотел знать – какие… Тогда будет полное прощение, чин подполковника, дальнейшая перспектива и загранка в логово злейшего врага на берегу батюшки-Темза… Если же нет – то… Сам понимаешь… И Уильям Бонс согласился. Профессиональные навыки в нем не угасли, а напротив, казалось, набрались сил и огня после вынужденного простоя: Бонс запоем штудировал жаргон, порядки в тюрьмах и зонах, где он якобы сиживал, запоминал сотни фотографий и характеристик, учил наизусть блатные песни, несколько раз подсаживался в камеры и транзитом на зоны, чтобы на месте прочувствовать среду. Детдомовец – он многое из своего прошлого узнавал в нравах и обычаях тюрьмы; вспоминать было, конечно, муторно, но привыкалось легче. Наколок решили не ставить, но потом все же спецы из "внутренних", внедренных в "Контору", накололи на предплечье нейтральный якорь (внутренне пребывая в бессильном бешенстве, Уильям предполагал, что это хохмит кто-нибудь из зловредных коллег, несмотря на заверения Муртеза в том, что об операции знает крайне ограниченный круг лиц, с ним лично не знакомых). Внедрение прошло на редкость удачно. Бонс уже не трепетал разоблачения, разговаривая, решая, обсуждая… Он вошел в роль. Во избежание засветки всякие контакты с местным оперсоставом исключались, равно как и шифрованные послания. Муртез обещал, что организацию контактов возьмет на себя, только чтобы работал, дорогуша! Обещан также был полный правовой иммунитет за все деяния, необходимые по его роли. С наркотиками и убийствами лучше не перебарщивать. Но если надо… На роль отца был выбран полковник "Службы" в отставке, пенсионер, дока и остроумец. "Дал" его сам Доффер, втихомолку от Адмирала прибегающий к помощи отставленных от Службы толковых старых кадров, только тем и виноватых перед Родиной, что они жили-жили, а теперь вот – состарились… Старик сообщил, что родители (приемные) живы-здоровы, сын опять в командировке и регулярно шлет открытки, что за его "успехами" следят в официальном порядке, по сводкам и стукбеседам, что ему пока личная благодарность от М… Настал черед Бонса-Бычка докладывать о своем житье-бытье, а рассказать – было о чем. Предыдущие "траурные" двое суток Бонс мысленно составлял и поправлял отчет, с тем чтобы он был полным, но без ненужной лирики. Он четко и точно рассказал "изнутри" о положении дел на зоне и о расстановке сил. Доложил и о предполагаемой коррупции среди офицеров зоны, о нравах сидельцев в условиях "локалки". После этого перешел, как он хорошо понимал, к главному: к личности своего главаря – Ларея. Вскользь он упомянул и о слухах, легендах, шелестящих вокруг него, но задерживаться на этом не стал, чтобы сэкономить время и память старика (никаких записей, никакой техники). Из его наблюдений выходило, что Ларей – урка старого закала. Физически все еще мощный, "реактивный", с отличной памятью. Авторитарен, рационально жесток, умен, рассудителен, относительно образован. Иностранных языков, по-видимому, не знает, но иногда употребляет латинские афоризмы и поговорки. При всей авторитарности – любит выслушать собеседника, но при этом ничем не выявляет эмоционального отношения к услышанному. Придерживается архаичных тюремных норм и правил, которые исповедует сам и обязует к этому других. В натуральных потребностях весьма скромен. Умеет ладить с людьми и наводить на них свое влияние. Очень скрытен: контакты с волей носят регулярный и обширный характер, но никто ничего, кроме него самого, точно не знает. Прошлое скрывает, упоминает только то, что знают официальные органы. По их "понятиям" это разрешается. В "понятиях" – он очень близок к группировке уголовников так называемой "золотой пробы", но отрицает свою к ней принадлежность. Отрицание не носит "подчиненного" характера, напротив, отзывается о них как бы сверху (Бонс замолчал здесь, глядя в глаза своему "визави", и тот понимающе кивнул: высочайший запрет на термин "Большие Ваны" еще никто не отменял, и оба это знали). Пользуется гигантским авторитетом среди сидельцев: его ощутимо боятся даже ближайшие к нему, но уважают за "справедливость" и паханскую хватку. По слухам, похоже – достоверным, на воле он занимает, или занимал, высокое место в преступной иерархии Бабилона-города, не исключено, что и за его пределами. Положение на зоне тем не менее шаткое – почти вся она, за исключением двух локальных отрядов (бараков), под контролем у враждебной преступной группировки, самоназвание "Серебро". Администрация "благоволит" скорее к ней, нежели к группировке Ларея, но, по слухам опять же, ведет себя пассивно, как бы не замечая взрывоопасности обстановки. Ларей не пьет и не курит, равнодушен к чифирю, запретил наркотики и рауш-токсикаты. Брезгует половыми контактами с педерастами (для себя Бонс также решил эту проблему иначе), в карты играет редко и без азарта, не суеверен и не религиозен… Бонс мог бы рассказывать бесконечно: его, крутого профессионала "смежной" в чем-то специальности, завораживала личность "подопечного". Завораживала и привлекала самобытностью и силой. По характеру наводящих вопросов он уловил направление начальственного интереса, но нет – никакой профессиональной "школы" нет, это не спецслужба иного государства. Манера общения, выстраивания отношений, система обработки чужого мнения – плоть от плоти местного мира, от сохи, такое не подделать. Сам Бонс потому и не засветился, что ему не было нужды лезть на первые роли, когда личные качества и повадки всегда на виду. И то Ларей очень странно иной раз на него поглядывает: нет-нет, да и щупанет насчет опыта, семьи… То бицепс ткнет невзначай, то на почерк внимание обратит… Храни Господь – засыпаться перед ним! Что растерзает – нет сомнений ни малейших, акула милосерднее бывает… Но ведь и… Черт побери! Перед самим собой-то можно быть честным: стыдно будет перед этими отбросами – вместе жили, ели-пили, дрались… Ты стукач, а они нет… Но об этих извращенных угрызениях совести Бычок, разумеется, не докладывал…

– Слабости, пороки? Нету, что ли?

Бонс крепко задумался при этом естественном и обязательном вопросе. Отсутствие интереса к нормальной жизни, постоянное стремление к резне и крови – это ведь тоже пороки. Но необходимо другое – требуются рычаги влияния, которые дает знание слабых мест в характере…

– Любит читать.

– ?..

– Да. Это, наверное, звучит очень смешно, я понимаю… – Бонс всосал глубочайшую затяжку и нервно пригасил сигарету. – На воле я бы замучался такого вербовать, а ведь неумехой никогда не был. Но по тому, что он читает, можно в конце концов определить его внутренний мир, диапазон интересов… Но и формуляром в тюремной библиотеке не отделаться – годы надо рядом находиться, чтобы отследить для нас полезное в том мусоре, который он читает, а значит, и впитывает, а потом выделяет наружу. Есть у него и другие слабости, несомненно, да я их пока не вскрыл. Очень уж сторожится мужик…

– Твой отчет больше на дифирамб похож, Уил… Не замечал сам?

– Пожалуй, если при этом не знать, что он подонок. Но и тип не ординарный. Если генерал на годы определил не самого худшего офицера Службы в соглядатаи к уголовнику, то значит, он того стоит.

– Это не его мы на вахте видели?

– Его самого.

– Я так и понял – личное дело его смотрел… Ну, тебе виднее тут, на месте. Я все запомнил, не волнуйся, маразм еще не грянул… Да, жалование тебе идет майорское, двойное, плюс внеурочные за выходные-то дни. И стаж соответственный – год за три. Не зарежут – поживешь. Ты вот что, посоветовать хочу… Можешь записать совет на бумажке и снести в сортир, если не примешь: обрабатывай окружение, ищи друзей, шутов, фаворитов или сам вотрись. Баб нету, мужики становятся сентиментальнее, выдумывают себе женскую верность, мужскую дружбу и так далее… Дрочишь?

– Твое какое дело.

– Ответил. Нечто аналогичное и с душой происходит – потребность излиться, поделиться, чтобы не потекло из ушей. На свободе проще – и жена, и семья…

– Ему не положена семья.

– Не фыркай, ты же понимаешь, о чем я толкую… Человек – биологически задан как стадное животное, иное – противоестественно…