Кровь боярина Кучки

–  От крадвы никакая честь вас не исцеляет, - нахмурился Род.

Атаман, сломав зубочистку, сплюнул.

–  Опоенные ядом не исцеляются.

Роду намного дольше его пришлось потонку поведать о собственных злоключениях. Фёдор Дурной, как родной, любопытствовал о его судьбе, досачивался дотла.

–  Стало быть, страсти по Улите не прошли?
– огорчился он.
– Да возьми же ты в богатырские руки своё слабое сердце, Родушка! Сотвори над собой насилие!

Участие старшего друга отогревало почти Букаловым теплом.

–  Сокровенную тайну тебе открою, - решился Род.
– Травничество моё ведомо? Так вот, будучи в затворе, сотворил я из лесных трав зелье: заснёшь на время и смотришься мертвяком. На себе испытал. Трёхдневную меру принял, проспал три дня. Зарытовский бортник пришёл и охнул. Привёл деревенских с домовиной, а я живой. Один порок в зелье - лежу замертво, а все слышу. Подобрать бы недостающую травку! Залягу, где ни человек, ни зверь не найдут, и умру лет на сто. Порошок храню в платье. Был бы досуг да наш северный Пёс…

–  Прекрати, опомнись!
– взмахнул руками Дурной.
– Слушай-ка меня. Заутро продолжим путь. В Киеве бродников не очень-то привечали: холостим, дескать, калиты без уёму. Святослав Ольгович возвращает нас в Новгород-Северский для вящей тамошней обережи. Стало быть - через Остерский Городец. А там, слышно, одиночествует твоя Улита. Пока муж празднует в Киеве, ты навестишь княгинюшку.

Род переменился в лице:

–  Скачу с вами! Улитин братец Яким найдёт случай свидеться. Его бы прежде найти!

–  Об этом пусть моя голова болит, - заявил Дурной.
– Эй!
– швырнул он сапогом в дверь.
– Ещё братину на стол!..

Чуть развиднелось, бродники, остудив похмельные головы житным квасом, вспорхнули в седла и оставили Радосынь за густым пылевым хвостом. Избура-серый конь атамана отставал от Катаноши, так что до Остерского Городца и словом не перемолвились. За первой же переспой в первой корчме Фёдор уточнил:

–  Стало быть, княгининого брателку к тебе привесть?

–  Не в Киеве ли он?
– обеспокоился Род.

–  Не в Киеве, - успокоил Дурной.
– Иначе ездил бы около своего князя. А я его в окружении Андрея не видел.

Уговорились, что бродничий атаман проникнет в крепость в виде новгород-северского посоль

ни

ка.

В послеполуденный час в убогую ложню остерского становища вошёл красик в бархатном золотом кафтане.

–  У, ведьмедь, отпусти!
– взвыл он в объятьях Рода.

Вдоволь полюбовались друг другом.

–  Впору ты объявился, - сказал Кучкович, - Сам собирался искать тебя. Сестре после прежней встречи вынь да положь её «жисточку».

–  Как… как свидеться?
– не дослушал нетерпеливей.

–  Есть способ, - подмигнул Яким.
– Представь: княгине неможется. Я будто бы третьёводни посылал в Киев. Там знаменитый на всю Русь грек-лечец именем Агапит. Он к нам и прибудет. Кому здесь ведом его лик? Никому!

Названые браться потонку обсудили задуманное.

Повечер к становищу подкатила кареть. Приняла седока в чёрном емурлаке с кожаным ларцом, якобы лекарским… Несколько затыненных грязных улиц, булыжная площадь с деревянным собором, мост через гроблю - и вот она, крепость с мощными городницами, в коей заточена княгиня. Заточена, ибо тут не Киев с его весельями. На вопрос, отчего они с сестрой не празднуют Гюргиеву победу в столице, Яким ответил: меж Андреем с Улитой в очередной раз пробежала чёрная кошка, да и сам с государем в небывалой размолвке. Мечта Кучковича первенствовать в кругу бояр во Владимире, а не теряться средь киевских вельмож. Он нудит Андрея вернуться самовластцем на Север, не подколенничать у отца на Юге. Однако споры эти пока не ведут к добру.

Лечца Агапита ввели во дворец, не столь затейливый, как у Ольговича. Остерский Городец - крепость, не стольный град удельного княжества.

В княгининой ложне царил полумрак. В мелкие окна глядели сумерки. Светильников было два - у ложа и у двери.

Едва дверь закрылась, Улита откинула покрывало, вспорхнула с одра и в длинной поняве [420] повисла на шее вошедшего:

–  Родинька-а!

Сброшенный чёрный емурлак лежал на полу у их ног.

[420] ПАНЁВА, ПОНЯВА - юбка, нижняя рубашка.

–  У ля, радость, ужли ты нездорова?

Неся любимую к одру, он жадно впитывал её шёпот:

–  Теперь здорова!

В прошлую суматошную дорожную встречу он не приметил её особой дебелости. Входит в тело Ули тушка! Не боярышня, а княгиня!

–  Отпусти меня, свет мой! Я тяжела…

Род разомкнул объятья, отпрянул от неё:

–  Тяжела?

Она не спрятала взгляда, как в лесной келье, когда рассказывала о своих и Андреевых детях, изумрудные очи светились нескрываемым торжеством.

–  Тяжела твоим дитём, Родинька.

–  Моим?
– задохнулся от счастья Род.

Приняв переспрос за неверие, Улита прижала подол понявы к лицу, почти пополам согнулась, Род увидел, как задрожали её лопатки под тонкой тканью.

–  Опять ты рюмишь?

–  Как же не рюмить? Ведь я, как приехала из Владимира, не делила одра с Андреем ни разу. То он под Луцком, то в Пересопнице, то в Переславле, то в Киеве…

Род стал пред ней на колени, приник головой.

–  С чего выдумала, будто не верю? И счастье ты моё, и несчастье! Мучился разлукой с тобой. А теперь - с дитятком… мучиться разлучённому вдвое!

–  Выкради меня, свет мой, нет более сил, - боролась с рыданиями Улита.

–  А дети?

–  Все равно выкради.

–  А Яким?

–  Ни полслова Якиму!

Их руки сплелись, как перед прыжком в пропасть.

–  Не ошибись, Улитушка. Путь этот без возврата.

Она положила руку его ниже своей груди:

–  Слышишь?.. Одно сердце ошибётся, два - нет!

Род долго не отнимал руки. Полный неизведанных чувств, поднялся, прислонился к изразчатой печи.

–  Откуда эти изразцы?
– отвлёкся он от отцовских дум.

–  Не ведаю, - отвернулась Улита.
– Перед моим прибытием привезли Андрею. Вздумал меня потешить.

–  На них знаки созвездий небесных, зодии, - присмотрелся он, вспоминая изразцы, изготовленные царьградским мастером, купленные Кондувдеем у гречников…

–  Глумы это все, - изрекла Улита, как тогда в челне на Мосткве-реке, когда он поведывал ей о зодиях.

Род сообщил, что Ярун Ничей по изволу Андрееву подманом заточил его, мучил голодом, зато сам погиб страшной смертью, сохранив тайну изразцов.