Кровь дракона

Тяжело ступая, словно разом постарел на десяток лет, Рошан понес девушку к выходу.

– Давай помогу.
– предложил вернувшийся сержант, но упрямо закусивший губу десятник, раздраженно дернул щекой и пошел дальше.

– Сюда иди.
– позвал его из глубины дома Нант.

Он присел на корточки перед столешницей и резал извлеченным из ножен кинжалом упорно неподдающиеся волокна веревки, охватившей своими тугими объятьями заломленные и примотанные к ножкам стола руки. Голова жертвы насильников безжизненно запрокинутая свешивалась с края столешницы, распустив на пол густую волну русых волос.

– Прости.
– шепнул Нант, когда острое лезвие соскользнуло в сторону, полоснув по тонкому запястью.

Извинился словно она была живой, а он неловким движением причинил ей боль. Голова девушки свисала почти рядом с сидевшим на корточках солдатом, и когда он, повернувшись к ней, прошептал извинение, то почти коснулся губами ее ушка.

Подошедший сержант решил, что он рехнулся, увидев как Нант шепчет что-то на ухо мертвой девушке.

– Э-э... Нант.
– выдавил он из себя.

Тот все же одолел веревки и, подняв глаза на растерянно переминающегося с ноги на ногу сослуживца, сказал:

– Там за печкой еще есть.

Поднялся и обошел стол, присев с другой стороны, и вновь взялся за веревки, стараясь не поднимать взгляд, чтоб не видеть открытую разодранную промежность между раздвинутых ног, покрытых с внутренней стороны застывшими кровавыми подтеками. Закончил с веревками, он укутал девушку в плащ, сорвав его с вешалки и, прижав к груди, взял на руки.

Рыкнул на сержанта, понесшего свою ношу в том виде в котором нашел:

– Заверни в что-нибудь, дурень!

И вышел.

Когда солдаты, закончив обыск, подтянулись к площади, на краю помоста лежали семь завернутых тел, а угрюмые больше прежднего командиры топтались неподалеку.

– Рошан, зелье принеси.
– распорядился Нант.

Десятник стрелой метнулся к коновязи и обратно, возратившись с двумя пузатыми бурдюками из бычьей кожи.

Взяв один бурдюк, Нант вытащил плотно пригнанную пробку и, забравшись на помост, принялся поливать темной жидкостью тела. Обернулся к солдатам и сказал:

– Чего ждете стоите? Забор какой-нибудь на дрова разберите.

Солдаты принялись за дело. Выламывали из заборов доски, выдергивали из земли колья. Таскали импровизированные дрова и запихивали под помост. Рошан принялся поливать тела из второго бурдюка, зайдя с другой стороны.

– Деревня не полыхнет?
– спросил второй сержат.

– Да и хрен с ней, с деревней!
– высказался кто-то из солдат.
– Кровавое место, теперь лет двадцать сюда ни одного переселенца и калачом не заманишь!

– Со всем добром спалить?
– необдуманно брякнул сержант. Не выдержала у него душа при мысли, что в огне сгорит столько разных вещей. Он долгое время выполнял в гарнизоне помимо своих прямых обязанностей еще и обязанности интенданта, а работа - она ведь накладывает свой отпечаток! Вот, и не смог промолчать: - Такие деньги в дым обратить?!

Субординация - субординацией, но и она не всегда помогает в таких случаях. Солдаты хором разразились ругательствами и криками. Слышались гневные крики:

– Гори оно ярким пламенем это добро!.. Да, кто ж его в руки-то возьмет!.. А ему, что! Он и отмыть не побрезгует, и пристроит по хорошей цене. Упырь! Впрок не пойдут такие деньги! Руки жечь будут!.. Ни че, он перчаточки натянет! Воин складской!.. В крови эти монетки будут!..

Нант смотрел с помоста на бушующих солдат, но не одергивал, давая выпустить пар. Конечно, не хорошо, что подчиненные орут на начальство, но ведь и головой думать надо прежде чем языком трепать. К тому же, будь сержант из старых вояк или наемников, как сам Нант, он бы вмешался хотя бы из чувства солидарности, но тот был переведен в гарнизон кем-то из городских чинуш, отмазавших таким образом то ли приятеля, то ли родственника, от разбирательств по старому месту работы, и был чужаком для большинства сержантов и десятников. Вмешался Нант лишь тогда, когда солдаты взяли оплошавшего начальника в плотное кольцо и собрались перейти от слов к рукоприкладству.

– Стоять!
– выкрикнул он, заставив солдат замереть с занесенными над головой сержанта кулаками.
– Молчать!
– пресек он негромкий ропот.
– Долго мне еще ждать, пока вы соизволите натаскать достаточное количество дров? За работу, бездельники!

Ворча себе под нос, как дворовые псы, которых одернул суровый хозяин, солдаты отступили от испуганного сержанта, вернувшись к прерванной работе.

– Молчи, уж, - бросил Нант, открывшему рот для отповеди сержанту.
– В следующий раз я не стану останавливать солдат.

Напортачивший сержант предпочел промолчать. Нечем крыть оказалось! Можно, конечно, пригрозить жалобой командиру гарнизона. Но на кого? На солдат? Весь гарнизон хохотать будет, если узнает, что он не в состоянии справиться с вышедшими из под контроля подчиненными. На Нанта? Но тот и не собирался применять к нему физическое воздействие. Не собирался, но если побежать с жалобой к начальству, то точно применит! Или даже руки сам марать не будет. Тому же Рошану скажет. Или Хину. Они своему драгоценному командиру всегда помочь готовы, не то, что его остолопы! И управу на него не найдешь. Уж командир гарнизона всегда прикроет Нанта. Он же был капитаном в той банде, где Нант сержантом ходил. Спелись еще во время лихих наемничьих годков. Как есть спелись! Нет, уж лучше промолчать! Не зря говорят: молчание, оно того - золото...

Безрадостные мысли сержанта прервал появившийся разъезд во главе с Хином.

– Ну!
– поторопил Нант следопыта.

– Так, того, командир, - развел руками Хин.
– Нечего толком докладывать. Не узнали мы про них ни чего. По следу-то прошлись, они его и не прятали даже. Вобщем сделали крюк и на тракт вышли. А там... Да, сам понимаешь, что на тракте следов-то особо не найдешь. Мы, конечно, проскочили в обе стороны, но... Какие уж там свидетели, днем с огнем не сыскать - деревню-то они еще по утру вырезали. Кто ж в такую рань по дорогам колесит? А коль и был? Небось теперь где-нибудь в овраге валяется, ворон кормит.