Кровь и лед

Вот только на плече у себя, в том месте, где Синклер прокусил ей кожу, она нащупала характерный шрам, что, по словам лейтенанта, и было доказательством правдивости его слов.

Он склонился над ней и покаянно поцеловал место укуса. Из глаз Элеонор хлынули горячие слезы, и она, тяжело дыша, отвернулась к стене. Комната с узким окном, выходящим на море, вдруг показалась ей невыносимо тесной и душной.

Синклер схватил девушку за руку, но она ее вырвала. Как он мог так поступить с ней? Как мог так поступить с ними обоими? Если Синклер лжет, то он просто сумасшедший, но если говорит правду, значит, они оба обречены на ужасное проклятие похуже всякой смерти. Элеонор воспитывалась в традициях англиканской церкви, однако в отличие от сестер и матери особой набожностью никогда не отличалась. Но то, о чем говорил Синклер, даже ее не замутненному религией разуму казалось таким чудовищным святотатством, что о нем даже помыслить было страшно, не то что жить с ним до конца своих дней. А ведь регулярное совершение этого греха было необходимым условием продолжения жизни.

— Только так я мог тебя спасти, — говорил Синклер. — Прости меня. Элеонор. Умоляю, скажи, что ты можешь меня простить!

Но в ту минуту она не могла. В ту минуту ей оставалось лишь вдыхать влажный воздух Босфора и думать, как быть дальше…

И вот прошли столетия, а она опять в том же безвыходном положении.

Она продолжала слоняться по изолятору, безуспешно стараясь отмести навязчивые мысли о белом металлическом ящике с кровью. Вот он, стоит перед ней на расстоянии вытянутой руки и манит содержимым. Всего-то и надо, что открыть дверцу да спокойно взять то, что так настойчиво требует организм…

Она заставила себя отвернуться и отошла к окну.

Тусклое сияние застывшего солнца напомнило ей о сером небе, под которым они плыли на борту злополучного брига «Ковентри». Часы показывали около полуночи, однако Элеонор уже уяснила, что полноценная темная ночь не наступит. Дни здесь переходили в ночи, а ночи в дни абсолютно незаметно. И дней этих, думала Элеонор, она забрала гораздо больше, чем ей было отпущено Богом.

Майкл. Майкл Уайлд… Стоило ей лишь вспомнить о нем, как тягостные думы немного отступали. Он был таким милым по отношению к ней, а когда позволил себе усесться рядом на фортепианную банкетку — еще и таким трогательно смущенным из-за своей оплошности. Каким бы странным ни представлялось его поведение, Элеонор понимала, что она теперь в другом мире, где царят совсем иные нравы. Ей еще очень ко многому придется привыкать. К симфоническим оркестрам, которые играют в маленьких черных ящичках! Светильникам, вспыхивающим по щелчку и горящим немигающим пламенем. И женщинам — женщинам-африканкам, вдобавок — в должности врачей!

Элеонор вспомнила шок матери, когда та узнала, что дочь собирается поехать в Лондон, — одна, без чьего-либо сопровождения! — чтобы учиться на медсестру. Наверное, все, что тогда казалось шокирующим, со временем стало нормой жизни. Возможно, ужасные людские потери Крымской войны заставили человечество одуматься и положить конец кровавым бойням. Возможно, этот мир более просветленный. И возможно, в нем, где даже самые заурядные предметы источают приятный аромат, народы улаживают возникающие разногласия не с помощью сабель, а путем переговоров.

Элеонор вдруг охватило непривычное чувство успокоения, а в душе забрезжил лучик надежды.

Как все-таки было здорово сесть за пианино и снова почувствовать себя обычным человеком. С каким удовольствием она касалась пальцами клавиш. В тот момент на нее нахлынули воспоминания об уроках игры на фортепиано, которые ей давала жена приходского священника. Они играли в гостиной перед открытыми настежь створчатыми французскими окнами, а во дворе на широкой зеленой лужайке хозяйский кокер-спаниель гонялся за кроликами. У миссис Масгроув был долгосрочный договор с музыкальным магазином в Шеффилде, и дважды в год ей высылали подборку нот популярных музыкальных произведений. Именно тогда Элеонор и пристрастилась к старинным народным балладам и песням вроде «На живописных берега Твида» и «Барбара Аллен».

Кажется, Майклу понравилась эта баллада. У него такое чувственное лицо, и в нем сквозит печаль. В жизни Майкла тоже произошла какая-то трагедия, и может быть, именно поэтому он приехал в столь уединенное место. Вряд ли кому-то придет в голову по собственной воле отправиться сюда, а значит, он очутился здесь по воле провидения. Интересно, что его тяготит… и от каких грустных воспоминаний он пытается найти убежище? Кажется, обручального кольца на пальце у него нет, да и сам Майкл в разговоре ни разу не обмолвился о жене. Элеонор и сама не знала почему, но ей сразу показалось, что он холостяк.

О, как она тосковала по солнечному свету — настоящему, а не холодной имитации. Теплому солнечному свету, окутывающему тело золотистыми, как сироп, лучами. Она, кажется, целую вечность провела в тени, в постоянных переездах из одного города в другой, где они с Синклером никогда не задерживались надолго, опасаясь, как бы не раскрыли их тайну. Убежав из Скутари, они перевалили через Карпаты и отправились в Италию. По пути Элеонор часто высовывала лицо из окна повозки, стараясь впитать каждый лучик теплого средиземноморского солнца. Нередко девушка предлагала прервать путешествие и пожить где-нибудь оседло, но поскольку Синклеру мерещилось, что местные жители проявляют слишком живой интерес к загадочной паре молодых англичан, им приходилось переезжать на новое место. Синклер жил в постоянном страхе, опасаясь, как бы его дезертирство не раскрылось. По словам Синклера, он надеялся, что его отцу сообщили только то, что сын погиб в Балаклавском сражении…

Что до Элеонор, она и сама не знала, чего боялась сильнее — никогда больше не увидеть семью или увидеть, но жить с мыслью о том, что они догадываются о ее страшном перерождении.

Как-то раз в Марселе Синклер случайно увидел старого друга семьи, который прогуливался по причалу. Чтобы избежать встречи с ним, лейтенант потащил Элеонор в ближайшую ремесленную лавку. Когда владелец лавки спросил, что их интересует, Синклер на чистейшем французском языке, насколько могла судить Элеонор, ответил, что хочет посмотреть брошь из слоновой кости с золотым обрамлением. Первое, что ему попалось на глаза на прилавке.

Лавочник поднес брошь к падающему из окна свету, и Элеонор увидела, что это миниатюрное изображение Венеры, выходящей из моря. Вещица была выполнена настолько искусно, что от восторга у Элеонор перехватило дух.

— Пожалуй, более подходящего для тебя украшения, чем символ богини любви, и придумать нельзя, — сказал Синклер, прикалывая брошь к ее платью.

— Она восхитительна, — тихо ответила Элеонор. — Но разве нам не надо экономить оставшиеся деньги?

— Combien d’argent? [19] — обратился Синклер к лавочнику и не торгуясь оплатил покупку.

19

Сколько? (фр.)

Для Элеонор всегда оставалось загадкой, откуда к ним прибывали деньги, однако на переезд в новое место средств им неизменно хватало. Она подозревала, что Синклер, выдавая себя за того, кем не являлся, просто берет взаймы у англичан, с которыми они время от времени встречаются, и в игорных домах превращает деньги в более крупные суммы.

В Лиссабоне они сняли комнату на верхнем этаже маленькой гостиницы, из окна которой открывался вид на зубчатую стену фасада церкви Святой Марии. Перезвон колоколов на звоннице храма был им как постоянный упрек, и однажды утром Синклер, возможно, догадавшись, о чем она думает, предложил:

— Может, обвенчаемся в нем?

Элеонор словно язык проглотила. Она уже давно чувствовала себя пр о клятой, и как бы ей ни хотелось провести свадебную церемонию по всем правилам, сама мысль о том, чтобы в нынешнем состоянии заявиться в церковь и перед лицом Бога дать священную клятву, повергала в ужас.

— Давай хоть просто потопчемся внутри, — убеждал ее Синклер. — Все только и говорят, какая это красивая церковь.

— Но мы все равно не сможем обратиться к священнику. Слишком много нам тогда придется ему лгать.