Кровь и лед

— Земля плохо утрамбована. Это отнимает у лошадей много сил; гораздо больше, нежели на ипподромах в Эпсом-Даунсе или Ньюмаркете.

Зато Аскот в отличие от тех скаковых кругов, о которых Элеонор и слыхом не слыхивала, был отмечен королевской печатью. Проходя сквозь высокие черные кованые ворота, девушка заметила на самом верху барельеф в виде золотой короны; в тот момент ей показалось, будто она входит в сам Букингемский дворец. За воротами ее встретили ряды торговых лавок, где продавали все — от ячменного отвара до глазированных яблок, и была самая разношерстная публика — от изящно одетых джентльменов с дамами под ручку до грязных мальчишек, которые крутились вокруг прилавков и тележек с товарами. Элеонор могла поклясться, что один раз маленькие оборванцы даже что-то стащили. Синклер, ведя Элеонор под одну руку, а Мойру под другую, уверенно прошел сквозь толпу и привел девушек прямиком сюда, откуда, как он утверждал, наблюдать забеги удобнее всего.

Элеонор убедилась, что он прав.

Тем временем лошади достигли первого поворота и слились в одну движущуюся массу вороной, бурой и белой масти с разноцветными вкраплениями шелковых вальтрапов и блестящих жокейских камзолов. Летнее солнце пекло нещадно, и Элеонор обмахивалась, а заодно отгоняла назойливых мух программкой забегов. Лейтенант стоял очень близко, гораздо ближе, чем обычно возле нее держались мужчины, — и, похоже, не только из-за напиравшей сзади толпы. Мойра тем временем наполовину перегнулась через ограждение, нервно барабаня пухлыми ручками по внешней его стороне, и что есть мочи подбадривала Соловьиную Трель.

— Давай, давай! Да шевели ты задницей! — заорала она и осеклась.

Элеонор с Синклером обменялись улыбками.

— Ой, прошу прощения, сэр! Я немного увлеклась, — смутилась Мойра.

— Ничего, — успокоил ее Синклер. — Вы здесь не первая, кто отвешивает подобные эпитеты.

В самом деле, Элеонор слышала выражения и покрепче. Работая в клинике, она привыкла и к неприглядным поступкам, и к грубым проклятиям. Встречались в ее практике и такие женщины, которые в больничных стенах превращались в несносных злобных мегер, хотя встреть она их в обычной жизни, сочла бы в высшей мере благочестивыми и респектабельными дамами. Элеонор давно поняла: физические страдания, а иногда и просто душевные переживания способны изменить поведение человека до неузнаваемости. Скромная швея орала благам матом, корчась от боли, и пришлось привязать ее руки к спинке кровати; гувернантка из одного из самых уважаемых домов города однажды оторвала на халате Элеонор пуговицы и запустила в нее подкладным судном с испражнениями. Модистка, которой необходимо было удалить опухоль, расцарапала ей руку острыми ногтями и выплеснула поток ругательств, на какие, как раньше казалось Элеонор, способны только матросы. Она твердо усвоила, что муки выявляют в человеке самые низменные качества. Да, они могут изменять характер больного и в лучшую сторону — Элеонор была свидетелем и такому, — однако куда чаще беззащитная жертва тяжелой болезни превращается в настоящего тирана.

Мисс Флоренс Найтингейл учила ее терпению и словом, и делом.

— Она просто не в себе, — спокойно говорила женщина всякий раз, когда у какой-нибудь из пациенток проявлялись вспышки агрессии.

— Смотри! Смотри, Элли! — закричала Мойра. — Догоняет! Догоняет!..

Элеонор посмотрела на противоположную сторону скакового круга — малиновая попонка, мельтешащая, словно крошечное пламя, действительно медленно, но верно прорывалась к началу группы. Впереди мчались только две лошади — одна вороная, другая белая. Даже Синклер, кажется, воодушевился таким поворотом событий.

— Отлично! Давай, Трель! Вперед!

Он взял Элеонор за локоть, и девушка почувствовала, как по ее руке — да что там, по всему телу! — пробежала дрожь. Теперь она едва могла сосредоточиться на забеге. А Синклер и не думал убирать руку, хотя глаза лейтенанта и были прикованы к лошадям, несущимся по дальней стороне круга.

— У белой шаг сбивается! — ликовала Мойра.

— Да и вороная выглядит измотанной, — сказал Синклер, нервно постукивая по брусу ограждения свернутой в трубку программкой. — Ну поднажми, Трель! У тебя получится!

Искреннее воодушевление и пшеничные усы, которые под прямыми лучами выглядели почти прозрачными, придавали Синклеру очаровательно мальчишеский вид. От взгляда Элеонор не ускользнуло, с каким интересом окружающие дамы посматривали на лейтенанта; когда они проходили сквозь толпу, женщины неизменно начинали нарочито вертеть зонтиками, словно надеялись таким образом привлечь его внимание, а одна молодая особа, шествовавшая под руку с пожилым джентльменом, решила пойти еще дальше и намеренно уронила перед Синклером носовой платок. Тот на ходу подобрал его и с улыбкой вернул владелице. Глядя на шикарно одетых дам, Элеонор все сильнее осознавала, насколько бедно выглядит ее скромная одежда, и сокрушалась, что у нее нет ни одной яркой, нарядной и модной вещи. Для выхода в свет у нее имелось лишь это платье из тафты в рубчик мрачного травянисто-зеленого цвета с рукавами устаревшего фасона — толстыми, как бараньи ноги. Платье застегивалось под самое горло, а в такой знойный день очень хотелось, чтобы шея и плечи были хоть чуточку открыты.

Мойра, не мудрствуя лукаво, расстегнула ворот платья персикового оттенка, которое идеально подходило к цвету ее волос и лица, и даже прикладывала к нижней части шеи пустой, но все еще холодный стакан из-под лимонада. Впрочем, несмотря на предпринятые меры, она была на грани обморока, — правда, в связи с событиями на беговой дорожке.

Лошади нарезали круги, стараясь держаться внутреннего ограждения кольца, но белая действительно начала выдыхаться. Хотя жокей нещадно стегал ее хлыстом, преследователи приближались с каждой секундой. Ретивый жеребец вороной масти занял выжидательную позицию, надеясь добраться до финишной линии без чрезмерной траты энергии. Соловьиная Трель между тем выглядела свежей и только сейчас начала приближаться к пределу своих физических возможностей. Мышцы и сухожилия ритмично играли на ногах животного, а голова покачивалась то вверх, то вниз, при этом каштановая грива хлестала по лицу жокея, который сидел почему-то очень близко к холке лошади.

— Господи, — выдохнул Синклер, — она вот-вот их опередит!

— В самом деле! — ликующе выкрикнула Мойра. — Она сейчас выиграет!

Но вороной жеребец еще не сдался. Как обычно бывает со скаковыми лошадьми, он моментально понял, что его настигают — краешком глаза увидел наседающего сзади преследователя, — и, полностью выкладываясь, пошел в отрыв. Последний фарлонг они преодолевали в буквальном смысле ноздря в ноздрю, но казалось, что у Соловьиной Трели открылось второе дыхание, высвободился некий резерв сил, припасенный для решающего момента, и она, словно подхваченная внезапным порывом ветра, вырвалась вперед, оставив черного жеребца позади. Вся взмыленная, с малиновым вальтрапом, пляшущим по бокам подобно языкам пламени, лошадь пулей пересекла финишную линию, и судья на помосте замахал желтым флагом.

В толпе зрителей поднялся невообразимый гвалт. Всеобщее разочарованное улюлюканье проигравших деньги перемежалось редкими возгласами удивления и восторга, и Элеонор поняла, что Соловьиная Трель явно не числилась в списке фаворитов. А это сулило большой денежный выигрыш. Пока Мойра прыгала от радости, Синклер взял квитанцию из рук Элеонор.

— Вы не будете возражать, если я пойду и получу наш выигрыш? — спросил он.

Элеонор кивнула, а Мойра расплылась в улыбке.

С трибун позади них полетели разорванные на клочки квитанции проигравшихся зрителей и, словно конфетти, закружились над головами. Элеонор и Мойра снова обратили взор на скаковой круг. По дорожке, ближайшей к судейскому помосту, шли три жокея, ведя под уздцы взмыленных лошадей. Каждый из них снял с себя цветной шелковый камзол, после чего один из рабочих привязал их к веревке, закрепленной на флагштоке, и поднял. Все три камзола взмыли вверх; желтый снизу, пурпурный посередине, а на самом верху малиново-белые цвета победителя — Соловьиной Трели. Элеонор испытывала прилив гордости, а Мойра была вне себя от счастья из-за привалившего богатства.

— Не буду говорить отцу, — заявила подруга, — а то он сразу заявится в город и выколотит из меня все денежки.

Ее отец такого себе не позволил бы, отметила про себя Элеонор.

— А маме скажу, что мне кое в чем улыбнулась удача, и пошлю ей часть, чтобы немного облегчить существование. Бог свидетель, она этого заслуживает.

Элеонор по-прежнему собиралась вернуть свою долю Синклеру — в конце концов, она и шестипенсовика не истратила из той скромной суммы, что лежала в ее выцветшей бархатной сумочке.

Вернувшись, лейтенант сунул пригоршню монет и купюр в сетчатую сумку Мойры и застыл, ожидая, когда Элеонор распахнет перед ним свою. Девушка отрицательно покачала головой.

— Но они ваши! Ваша лошадь пришла первой, а коэффициент на победу был очень высоким!

— Нет, это была ваша лошадь, — ответила Элеонор, — и ваши деньги.

Она видела, что Мойре явно претит сей акт великодушия, но как ни жаль ей было расстраивать подругу, Элеонор продолжала упираться.