Кровь и пот

Раньше он то и дело улыбался, весь светился изнутри доброй силой. Теперь же, если и улыбнется невзначай, все казалось, что он сдерживается, стискивает зубы.

Никто в этот вечер не шел домой. Далеко за полночь, до поры самого предутреннего сна, рыбаки все теснее придвигались к Еламану, расспрашивали о местах, где он побывал.

Еламан разговорился, но в то же время и о себе думал. Вот он вернулся в родные края, встретился со своими. И уже не так страшно было ему жить. Чувствуя искреннее расположение рыбаков, стародавних друзей, он мало-помалу отвлекался от тех тяжелых мыслей, что терзали его по дороге. Очутившись среди сильных, обожженных солнцем и стужей людей, с которыми столько времени он бок о бок промышлял рыбу, Еламан понял никчемность своих горьких, опустошающих душу дум. Теперь он опять был как конь в родном косяке. И все кругом было ему мило — запах моря и рыбы, вид землянок, и неба, и чернеющего вдали Бел-Арана.

Он рассказывал о Турции, о Рае, и было ему хорошо от жадности, с которой его слушали. Но чего-то все-таки ему не хватало. И начинал он тогда беспокойно озираться, вглядываться в темноту, будто ожидая, что вот подойдет к огню Кален, или Дос, или бабушка…

Ему стало снова грустно. И он продолжал рассказывать о Турции, о горах и морозах, о гибели тысяч джигитов. Старики и старухи давно сморкались и вытирали глаза, и Еламан махнул рукой, бросил Турцию и принялся рассказывать о городе, о переменах, которые произошли в столице России, о революции, о Керенском и большевиках, о восстании, которое готовится в Челкаре.

Слушали его жадно, качали головами, удивлялись, хлопали себя по ляжкам, но какой-то старик все бродил мыслями по Турции, все не хотел отстать от этой земли обетованной, и едва Еламан замолчал, чтобы дух перевести, старик тут же спросил:

— А в Стамбуле ты был?

Встрепенулись другие старики, почитавшие дух ислама, дружно закивали, поглаживая бороды:

— Э, верно, верно, расскажи нам, дорогой, еще о храброй обетованной земле Ер-Турик!

— Да, да, Стамбул — это ведь священное место… Там водрузил пророк свое голубое знамя!

Еламан сразу замолчал и поник головой. Что он мог рассказать им? Много аулов и городов перевидал он в Турции, а обетованной земли не увидел. Как всюду, видел он одних изнуренных тяжелым трудом крестьян. Бедные дома, бедные кофейни, крохотные наделы земли… Говорить ли об этом?

Рыбаки все равно не поверили бы ему. С самого детства привыкли они слышать об этой стране совсем другое: обетованная земля храбрых турок, колыбель праведной веры, страна, где развевается голубое знамя пророка, священный город Стамбул, райская обитель, которую смертный может увидеть разве лишь на том свете, в садах Махфуза. Невообразимое богатство и счастье, райские девы, возвышенная и жгучая любовь — все это может быть только на славной земле турецкого владычества.

На самом деле ничего этого не было. На самом деле все это оказалось мечтой измученного жаждой человека, принимающего далекое марево за озеро чистой воды. Все благоденствие и счастье, которых не было у казахов, всегда отодвигалось за горы Капские. Извечная надежда целого народа, передаваемая из поколения в поколение, добрая сказка, заученная с детства…

Только теперь понимал Еламан, что все это лишь жалкое утешение, беспочвенные россказни, пустой слух, усердно распространяемые бродячими старцами-певцами, сказителями с домброй и подогреваемые хадис-аятами всевозможных мулл, ходжи и ишанов.

XIV

В эту ночь рыбаки разошлись поздно — уж начал светлеть восток, горизонт проступил отчетливо, и потянул с моря свежий ветерок.

Пока у Мунке стелили постель, Еламан пошел за аул. Давно не ступал он по берегу моря! А море открылось ему сразу, едва приблизился он к обрыву. Оно было спокойно, ни одна волна не морщила его, ни одна лодка еще не чернела вдали, и только у берега было заметно, как море дышало.

Но Еламан только мельком взглянул на море. Он думал о другом. Он давно уже прослышал о расколе среди рыбаков, но не догадывался, что вражда зашла так далеко. До аула Доса было рукой подать, и там конечно же скоро узнали о его приезде. И все же ни один человек не пришел сюда из аула Доса. Другие, может быть, и забыли давно Еламана, но Дос! Старый товарищ, друг в беде и в радости, с кем когда-то делили они последнюю рыбу, последнюю лепешку!

Он вдруг почувствовал все свое избитое в пути тело и повернул к дому.

— Народ-то у вас поубавился, я гляжу? — сказал он дожидавшемуся его Мунке.

— Да, поредели мы…

— Не понимаю Доса…

— Эх, дорогой, ты обо всех по себе судишь… Доса ждал, да? Не придет он. Сейчас для него Танирберген и ангел-хранитель и бог! Он и с нами-то разговаривает… хе-хе… лишь опираясь спиной на Танирбергена.

Еламан помрачнел. Мунке искоса поглядел на него и вдруг смутился.

— Ну ладно, ладно, — встрепенулся он. — Чего меняс лушать-то, старого? Меня, горемыку, где ни тронь, везде болит. Давай-ка спать.

И Мунке, не раздеваясь (скоро было вставать), улегся возле своего гостя.

Как ни поздно легли рыбаки, а вставать надо было, и они поднялись, едва только заблестело над степью солнце. Недолго спал и Еламан. За чаем он услышал неожиданную весть: совсем недавно умерла мать Доса, старуха Аккемпир.

— Вот оно что! — воскликнул он и подумал, что по старому казахскому обычаю члены семьи, которая носит траур, не идут к человеку, приехавшему издалека, а ждут, чтобы тот сам пришел.

— Вот оно что! — повторил Еламан и решил, что, наверное, поэтому и не пришел Дос вчера.

А решив так, заторопился, собираясь к Досу. Вместе с ним решили идти трое стариков из аула Мунке. У них была слабая надежда, что, может быть, приезд Еламана поможет примирению двух аулов.

Надеясь на свой скот, рыбаки из аула Доса как-то охладели к морю— выезжали за рыбой поздно и неохотно. Хоть солнце поднялось уж высоко, рыбаки только приступили к завтраку. Некоторые возвращались с выгона. Еламан заметил молодую понурую женщину в траурном черном платке и проводил ее взглядом. Мунке уже рассказал ему о схватке с туркменами, Еламан теперь опять вспомнил о ней и встревожился. «Вот еще беда, — подумал он. — Туркмены нам этого так не оставят».

Старики по дороге говорили без умолку:

— Дос-ага такой богатый теперь! Если захочет, овцу заколет запросто.

— А другие как? — спрашивал Еламан. — У других есть скот?

— Э! В этом ауле редко кто без скота. Прямо утопают в блаженстве!

— Вот как… Значит, нашелся благодетель.

— Одному аллаху ведомо. Оно сказать, и мурза не в проигрыше…

— Как так?

— А вот как: тут все только молоком пользуются. Скотина-то не ихняя. Скотина по-прежнему мурзы. Понял? Как падет какая скотина, так хозяин платит мурзе стоимость.

— То есть как?

— Э, шрагм-ай! Танирберген найдет как. Вон недавно за сдохшую скотину один рыбак ему две недели сено косил.

— Интересно… Выходит, никакой разницы: выгнать скот с молодняком на пастбище или по скотине раздать беднякам — молоко, мол, пейте, но за каждую голову отвечаете, так? Вот так доброта, ничего не скажешь!

— Правильно, дорогой, ты сразу все понял. Ведь мурза этим скотом по рукам и ногам связал бедняков вроде Доса и Тулеу!

— Постойте! Тулеу? Вы сказали — Тулеу?