Кровь и туман

– Но ты определённо точно не читал чужие папки, – я указываю на бумаги на столе. – Только мою.

– Я беспокоюсь о тебе.

– Ты мог бы спросить напрямую, а не делать это так, исподтишка.

– Спросить? – Брови Власа ползут вверх. Мои слова кажутся ему несусветной глупостью. – Напомни-ка, когда в последний раз ты была со мной откровенна после того, как я решался задать вопрос?

Некоторое время я молчу, задыхаясь от обиды за то, что Влас влез туда, куда ему лезть не следовало. Но вскоре осознаю, что сама поступила бы так же, если бы кто-то из близких очевидно для меня скрывал своё беспокоящее меня состояние.

– Ты разочарован, – констатирую я.

– Разочарован, – кивает Влас. – Но не удивлён. Совсем. И это, знаешь, пожалуй, даже ужаснее. – Влас пролистывает папку, не задерживаясь ни на одном из вложенных листов даже на секунду. – Здесь написано, у тебя кошмары, и иногда ты не понимаешь, где происходит то, что происходит: наяву или во сне. – Влас замолкает, ожидая моей реакции. Я киваю. – Ещё здесь написано, что ты видишь Христофа.

Знакомое имя, произнесённое голосом, хозяин которого меньше всего хотел бы вспоминать о его носителе, как по щелчку вызывает преломление пространства, обрастающее чертами черноволосого высокого юноши.

Христоф из моего воображения встаёт рядом с реальным Власом. Я задерживаю дыхание, но не сама, просто кислород внезапно становится густым и вязким.

– Ты видишь его и сейчас?

– А? – я вздрагиваю.

– Взгляд на две тысячи ярдов. Так называли отрешённый взгляд в пространство бойца, который только что пережил сражение. – Влас выпрямляется. Кладёт папку на стол. – Ты не смотришь на меня даже тогда, когда, вроде, смотришь… – Влас проводит костяшками пальцев по линии челюсти. Только теперь я замечаю, что он оброс густой чёрной щетиной. – Будто сквозь… Попытка отстраниться от ситуации, вызывающей неприятные воспоминания. Один из синдромов ПТСР.

– Я…

Трясу головой. Быстро провожу ладонями по лицу. В груди начинает гореть, и я нервно дёргаю левой рукой, слегка её приподнимая. Нет, не инсульт. Не в этот раз.

– Почему ты не рассказала мне об этом? – не отступает Влас. – Тебе не кажется, что такая тема, как мой мёртвый дядя, приходящий к моей девушке – это то, что меня касаться должно чуть ли не в первую очередь?

– Бла-бла-бла, – встревает Христоф. Он тянет руку к растению, но разумеется не касается листьев. – Такой он зануда! Даже не знаю, в кого.

– Ты прав, – отвечаю я Власу, игнорируя Риса.

– Рад это слышать.

Я гляжу то на Риса, то на папку позади Власа. Что там ещё написано? Как вспомню, о чём рассказывала Валентину – так передёргивает.

Влас слишком хороший. Я не могу рассказать ему всю правду. Он не будет таким же понимающим, как Ваня и Даня, и определённо не даст мне шанс, как Лия. К тому же есть вероятность, что я сама не захочу им воспользоваться…

Я не могу разбить ему сердце. Поэтому у меня остаётся лишь один вариант – позволить разбить своё.

– Я должна была поделиться c тобой первым, но боялась, что это напугает тебя, – произношу я. – Столько всего происходит в последнее время, и каждое следующее событие вполне возможно станет последней каплей для кого-то из нас.

– Твоё вечное сомнение в моей силе духа немного расстраивает, – говорит Влас. Уже мягче. Кажется, пока мне удаётся избегать острых углов. – Не заставляй напоминать, насколько я на самом деле стар и через сколько всего уже прошёл.

Влас делает паузу, чтобы улыбнуться и потрепать себя по волосам. Теперь, когда они торчат во все стороны, вкупе с щетиной и небрежно мятой рубашкой, не застёгнутой на две верхние пуговицы, Влас выглядит не больше, чем на двадцать два года.

– Я не пытаюсь контролировать тебя, – продолжает он, снова посерьёзнев. – Я помню, как тебе это не нравится и как ты обещала прибить меня на месте, если я ещё хоть намёком попытаюсь это сделать, просто мне нужно знать: я всё ещё тот, с кем ты первым делишься, если что-то произошло, или моё место уже занято кем-то другим?

“ Кем-то другим ”. Это так сильно режет слух. Наверное потому, что за этим неопределённым местоимением скрывается вполне конкретное имя. Я знаю его. И Влас; если не знает, то подозревает – точно. И он мог бы промолчать и не поднимать эту тему, но, как он сам признался, ему это необходимо.

Даже сильнейшим, мудрейшим и старейшим из нас нужна опора. А Влас… он ведь не виноват, что тот, кого он выбрал в качестве поддержки, сам нуждается в помощи.

– Я люблю тебя, – говорю я, медленно подходя к Власу. Шаг. Шаг. Ещё один. Теперь я могу коснуться пуговиц на его рубашке, и именно это я и делаю. Такая глупость. – Обещаю, что впредь всем буду делиться с тобой. Прости.

Не люблю. Ложь. Самое страшное враньё, которое я могла выдумать. Лучше бы сразу ножом его пырнула и оставила здесь истекать кровью.

– И я тебя люблю, – в ответ произносит Влас.

Нет уверенности, кто кого целует первым. Это просто случается само собой: наши лица внезапно оказываются так близко друг к другу, что коснуться его губ своими кажется единственным разумным выходом.

Когда мы отстраняемся, Влас снова берёт папку в руки. Несколько секунд смотрит на неё зачаровано, а потом с лёгкостью рвёт: на две части, на четыре, на восемь – и так до тех пор, пока обрывки не становятся совсем маленькими и едва ли пригодными для склейки.

– С тех пор, как штаб перестал быть безопасным местом, всю бумажную документацию решено на время передать Совету, – объясняет Влас. – Не думаю, что кто-то заметит пропажу одной тоненькой папки.

Меньше всего я бы хотела, чтобы объятья, которые я тут же ему дарю, напоминали громогласное “спасибо”, но так и выходит; я буквально бросаюсь Власу на шею, привставая на носочки и даже слегка подпрыгивая.

Я говорю ему, что буду делиться всем-всем, но про себя решаю: только с этой самой секунды . С секунды, с которой слова прозвучали вслух.

А то, что было до этого, я просто запрячу как можно дальше.

***

Огромная чёрная яма – всё, что осталось от братской могилы. Из-за временной невозможности дать останкам стражей “вторую жизнь” в силовом поле, тела решено было сжечь здесь, на территории штаба, а пепел собрать и разместить в старом склепе, когда-то принадлежавшем одному из местных родов, проживавших в Дуброве чуть ли не со дня его основания.

Я стою на краю ямы и гляжу на покрытые копотью стены и дно. Чем дольше смотрю, тем отчётливее начинает казаться, что и сама бездна смотрит на меня в ответ. В воздухе до сих пор витает запах жжёного льна, в который оборачивали тела, делая их одинаковыми с одним только отличием – цветом закрепляющей ленты. Зелёные – защитники, синие – хранители, красные – миротворцы, фиолетовые – добровольцы, люди и те из сторонников, семьи которых изъявили желание похоронить своих близких вместе с нами. Трупы лежали не отдельными секциями а чередовались, создавая цветную вереницу. Синего на ней было меньше всего. Самый частый цвет – фиолетовый.