Кровь и туман

– Мне очень жаль.

Марсель поднимает на меня глаза. Выдыхает достаточно долго, чтобы мне понять – даже если сейчас он промолчит, ему определённо есть, что сказать.

– Спасибо, – произносит он наконец. – Знаешь, она ведь тебя очень любила.

– Знаю.

– Нет, серьёзно. Я никогда не думал, что можно испытывать нечто подобное к человеку, живущему за соседней стеной. У меня тоже есть свои кумиры. – Сказав это, Марсель резко наклоняется вниз. Шарит рукой под кроватью, достаёт небольшой пыльный рулон. Протягивает мне. – Вот. Ваня не разрешил повесить, сказал, чтобы я не занимался глупостью.

Я разворачиваю рулон. Это обычный плакат, и с него на меня смотрит футболист, имени которого я не знаю.

– Одно дело, стремиться быть похожим на идеал, до которого тебе никогда не добраться, а с другой… – Марсель пожимает плечами. – Но она и слышать ничего не хотела. А началось всё с той облавы в театре, помнишь? Когда вы теракт сорвали? То есть, конечно ты помнишь, ты же там была, и…

Марсель замолкает, поджимая губы.

– Что? – спрашиваю я.

– Наверное, это не то, о чём ты хочешь говорить. Извини.

Внезапно, – проходит, кажется, меньше мгновения, – и я начинаю видеть перед собой не мальчишку, а повзрослевшего, совершенно мне незнакомого и абсолютно разбитого человека.

Те, кто хоть раз был на войне, знают, что цифры – всего лишь цифры, когда дело касается возраста.

– Марс, – мягко говорю я. – Если ты винишь меня в её смерти – пожалуйста, но уходить, особенно сейчас, когда каждый так нужен штабу – это глупо! Тем более такой мальчик, как ты: сильный, смелый…

– Я не смелый, – перебивает Марс мягко. – Когда я увидел эту штуку, я дал дёру, прямо как Кали. Вот Марья – храбрая.

– И посмотри, как она кончила. Смерть переоценивают.

Как мантру повторяю сегодня вот уже в который раз. Может, тем самым подсознательно я пытаюсь убедить в этом себя же?

Смерть переоценивают.

Это не выход. Это не приносит облегчение. Это не делает тебя героем.

Смерть – это тупик в лабиринте жизни, состоящем из поворотов, спусков и подъёмов.

– Я не виню тебя, кстати, – произносит Марс. – Вообще не понимаю, почему ты могла об этом подумать. Это ведь не ты пыталась нас взорвать.

– Я могла бы обезоружить оборотней раньше, чем вы прибыли, и тогда…

– Вас было двое: ты и девчонка-оборотень. Плюс официант, который смотрел на пушку как на восьмое чудо света. Вы бы не справились против толпы, даже если брать в расчёт то, насколько ты хороша.

– Думаешь, я хороша?

– Была бы у нас доска славы, ты бы висела там в самом центре.

Я улыбаюсь поджатыми губами.

– Спасибо. – Когда Марсель забирает у меня из рук плакат и телефон, я успеваю схватить его за предплечье. – Пожалуйста, оставайся. Ради Марьи. Она бы наверняка очень не хотела, чтобы ты сдавался.

– Собственно, будь она рядом, причин сдаваться и вовсе не было, – отвечает Марс.

Я понимаю, что парень ещё ничего толком не решил. В его голосе, при всей серьёзности слов, чувствуется неуверенность.

– Знаешь, если я и останусь, то только при одном условии, – продолжает Марс, видя, что моё внимание полностью приковано к нему. – Ты возвращаешься в “Дельту” в качестве защитника.

– Я не могу, – я качаю головой. – Сейчас я сильно сдаю позиции и совершенно не в форме.

– В память о Марье, – настаивает Марс, зная, по чему нужно бить. – Когда она узнала, что меня в “Дельту” взяли на твоё место, она меня чуть не прибила. К тому же… Я тоже не могу. Только не после того, что случилось.

От того, какое решение я сейчас приму, зависит слишком многое. Марс, как бы сказал Дмитрий – отличная боевая единица, если смотреть с одной стороны, но с другой, будь я на его месте, я бы невероятно сильно хотела и чертовски рьяно стремилась бы уйти, убежать, исчезнуть, раствориться – совершить с собой что угодно, лишь бы оказаться как можно дальше от места, причинившего мне столько страданий.

При всём желании поступить по-справедливости, я поступаю правильно. И не чувствую совершенно никакого удовлетворения от своих слов, когда произношу:

– Ладно. Ради Марьи.

Марсель кивает. Оборачивается назад, бросает на кровать телефон и плакат. Затем подходит к сумке и вытряхивает её содержимое обратно на пол.

Он остаётся.

***

Совет дистанционно принял кандидатуру Лии в качестве добровольца, а Влас, как единственный представитель Совета в Дуброве, поставил печать на её руке. И всё это – под благодарный взгляд самой Лии, негодование Дмитрия и моё облегчение.

До тех пор, пока в Дуброве не оставалось ни одного безопасного места, я буду стремиться, чтобы те, кто мне дорог, находились как можно ближе.

Теперь Лия живёт в штабе в комнате с остальными добровольцами. Их оказалось не так много, как я представляла, однако позже мне объяснили, что это не все, носящие печать. Многие попросту перестали выходить со штабом на связь, испугавшись происходящего. Кто-то даже предпочёл сторону врага, и в этом мне виделась логика: инстинкт самосохранения подсказывает нам изначально выбирать более сильную сторону.

Но тот факт, что я понимаю дезертиров, не значит, что я вижу оправдание их поступку.

Несмотря на причины, они навсегда останутся предателями в наших глазах.

– О чём задумалась? – спрашивает Лия.

Я провожу с ней много времени, даже если это совместное молчание и просмотр телевизора. Лие неуютно среди стражей. Она не пытается это скрыть и даже, наоборот, демонстрирует это при любом подходящем случае. Не специально, как мне кажется, а в качестве защитной реакции.

Но как же смешно наблюдать за тем, как от этого бесятся остальные!

– Да так, – отмахиваюсь я. – Ерунда.

Лия оглядывает моё лицо, прищурившись.

– Ну ладненько, – произносит она с некоей долей подозрения.

Откидывается обратно на спинку стула. Мы сидим в общей гостиной, которая, как и все помещения в штабе, после начала атак претерпела многочисленные изменения. Теперь здесь стоят три телевизора, которые обычно работают одновременно и показывают разные передачи по выбору смотрящих, разделившихся на группы. Мы с Лией присоединились к Марку, Тильде и Виоле, расположившимися на полу и с нескрываемым интересом следящими за интеллектуальной игрой, разворачивающейся на экране.