Кровь среди лета

Часто он заходил просто так или с каким-нибудь пустяковым вопросом. Создавалось впечатление, что пастор просто хочет, чтобы его на несколько минут оставили в покое. Все бежали к Бертилу, а тот прятался у Стефана.

Но со смертью Мильдред все изменилось. Она больше не досаждала пастору, словно камешек в сапоге, и неожиданно услужливость Викстрёма стала действовать ему на нервы. Теперь Стенссон часто повторял фразы, которые перенял у Мильдред: «Меньше формализма. Бог дает нам достаточно, чтобы мы могли сосредоточиться на конкретных делах». О Мильдред он вспоминал исключительно хорошее, и Стефана тошнило от этой лжи.

И еще Бертил перестал заходить в комнату своего викария. Викстрём ждал его, томясь от одиночества, все буквально валилось у него из рук. Иногда пастор пробегал мимо приоткрытой двери и мельком заглядывал в нее, улыбаясь и кивая Стефану. Но это было не то. Стенссон исчезал, прежде чем Викстрём успевал ответить на его улыбку.

Раньше Стефан всегда знал, где находится Бертил, теперь же он зачастую не имел об этом ни малейшего представления. Секретари спрашивали Викстрёма о пасторе и недоуменно смотрели, как тот, смущенно улыбаясь, качает в ответ головой.

Победить мертвую Мильдред было невозможно. В той далекой стране, где она сейчас пребывала, она оставалась любимым ребенком пастора.

Служба заканчивалась. Пели заключительный псалом. Сейчас Стефану следовало бы сразу уйти домой, однако ноги сами понесли его к Бертилу.

Тот стоял и беседовал с одним из прихожан. Завидев викария, он косо посмотрел на него, взглядом велев ему оставаться в стороне и ждать. Стефану все это не нравилось. Если бы пастор просто кивнул ему, Викстрём ответил бы на приветствие, поблагодарил за мессу и пошел своей дорогой. Теперь же получалось, что у него к Бертилу есть какое-то дело. Стефан ломал голову, что бы такое придумать.

Наконец надоедливый прихожанин ушел.

— Мне надо причаститься, — сказал Викстрём пастору.

Тот кивнул. Церковный староста вынес вино и облатки. Стефан последовал за Бертилом в ризницу и там причастился без исповеди.

— А из того бюро ничего не слышно? — спросил он пастора после молитвы. — Насчет фонда, я имею в виду.

Бертил снял казулу, столу и альбу.

— Не знаю, — ответил он. — С фондом я сам еще ничего не решил.

Староста унес вино и облатки. Стефан стиснул зубы.

— Я думал, все согласны с тем, что церкви не нужен этот фонд, — тихо сказал он.

«В конце концов, это дело церковного совета», — подумал он.

— Да, но фонд еще существует. — В голосе Бертила послышалось нетерпение. — Защищать волчицу или потратить деньги на образование — это мы, я думаю, решим к концу осени.

— А что с арендой?

Бертил улыбнулся:

— Что толку нам сейчас говорить об этом? Придет время — все решит церковный совет.

Пастор похлопал Стефана по плечу и вышел.

— Передавай привет Кристин! — бросил он, не оглянувшись.

У Стефана комок застрял в горле. Он посмотрел на свои руки с длинными, сильными пальцами. «Как у пианиста», — говаривала мать. Под конец, когда она жила в пансионате и все чаще путала Стефана с его отцом, больше всего остального его раздражало это нытье про музыкальные пальцы. Мать брала его руку в свою и поднимала, показывая медсестрам: «Смотрите, какие пальцы. Они совершенно не приспособлены к физической работе. Это рука музыканта или писателя».

«Передавай привет Кристин».

Если взглянуть правде в глаза, то женитьба на ней была самой большой ошибкой в его жизни.

Стефан чувствовал, как ожесточается его сердце против Бертила и Кристин.

«Я вынес достаточно, — думал он. — Моим мукам пора положить конец».

«Мама должна была понять, кто такая Кристин», — думал он.

В конце концов, именно сходство с его матерью больше всего привлекало Стефана в будущей жене: несколько кукольная внешность, приятные манеры, хороший вкус. Конечно, мама все видела. «Такая естественная и приятная», — сказала ему она после того, как в первый раз побывала в гостях у Кристин. Тогда он еще учился в Упсале. «Естественная» и «приятная» — вот два слова, которые используют, когда невозможно сказать «красивая» или «обворожительная», не покривив при этом душой. Стефан помнит, как мать улыбалась, осматривая апартаменты Кристин, украшенные бессмертниками и засушенными розами.

Нет, Кристин оставалась всего лишь искусным имитатором или ребенком, умеющим подражать. Она никогда не была настоящей женой священника, как его мать. И какой же шок испытал Стефан, когда впервые попал в дом Нильссон! Странный народ собрался у нее, когда она пригласила всех коллег с женами и мужьями на рождественский глёгг. [25] Во-первых, сам муж Мильдред, с бородой и в переднике, являвший собой пародию на угнетенного мужчину. Там же находились три женщины, скрывавшиеся от своих мужей. У одной из них было двое детей, которые шокировали гостей своими нецензурными репликами.

25

Глёгг — пряный шведский напиток.

Интерьеры словно сошли с полотен Карла Ларссона: [26] те же солнечные тона, тот же уют. Дом, где вырос Стефан, отличался такой же благородной простотой. Все это никак не вязалось с неукротимой натурой самой Мильдред. «Неужели это ее комната?» — спрашивал себя Викстрём. Он ожидал увидеть живописный беспорядок, кучи газетных вырезок на полках, подушки и ковры с восточными орнаментами.

Стефан вспомнил, что сказала ему жена после посещения Нильссон: «Почему мы не живем в Пойкки-ярви? Там большой дом, и он скорее подошел бы нам, ведь у нас дети».

26

Карл Ларссон (1853–1919) — шведский художник.

Конечно, мама должна была понять, кто такая Кристин, что он ошибался насчет ее утонченности, что рано или поздно должен был от нее пострадать.

Внезапно Стефан почувствовал приступ злобы. «Почему мать ничего не сказала мне? — подумал он. — Она должна была меня предупредить».

А Мильдред просто использовала бедняжку Кристин.

Стефан помнил тот день в начале мая, когда она размахивала перед ним кипой писем.

Он старался забыть Мильдред, но она по-прежнему не давала ему покоя и так же бесцеремонно вторгалась в его жизнь.

— Прекрасно! — сказала Мильдред, переступая порог его кабинета.

Это случилось пятого мая. Всего через каких-нибудь пару месяцев ее обнаружили мертвой, но тогда она еще жила! Ее щеки и нос раскраснелись и блестели, словно натертое воском яблоко. Она закрыла за собой дверь, толкнув ее ногой.

— Нет, сиди! — обратилась Мильдред к Бертилу, который собрался было подняться с кресла для посетителей. — Я хочу побеседовать с вами обоими.

Уже одно это вступление говорило о ней все.