Кровь среди лета

Свен-Эрик снова подумал о Манне. Бесследное исчезновение в каком-то смысле хуже смерти. Пропавших без вести не оплакивают, лишь продолжают мучиться бессмысленной надеждой. Голова инспектора раскалывалась от самых ужасных предположений. А ведь Манне всего лишь кот! Что, если такое случилось бы с его дочерью? Думать об этом было выше сил.

Пастор Бертил Стенссон сидел на диване в своей гостиной. За его спиной на подоконнике стоял стакан коньяка. Правая рука Стенссона лежала на затылке жены, в то время как левой он ласкал ей грудь. Пастор не спускал глаз с экрана телевизора, где шел старый фильм с Томом Хэнксом. Лицо Стенссона выражало умиротворение.

Он трогал ладонью одну грудь и шрам на месте другой. Он помнил, как переживала жена накануне операции четыре года назад. «Я хочу быть желанной и в шестьдесят», — говорила она. Но он любил этот шрам больше груди, которая когда-то была на его месте, как напоминание о быстротечности жизни. Сказано: «Прежде нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь». Этот шрам научил его отличать главное от второстепенного, правильно распределять время между работой и досугом, службой и семьей. Одно время он даже хотел прочитать о нем проповедь. Однако не решился, потому что не чувствовал за собой такого права. Он, утративший веру и силы, просто не находил подходящих слов. Это шрам проповедовал Бертилу. А о шраме пусть скажут другие.

Четыре года назад он говорил об операции с Мильдред. Не со Стефаном, не с епископом, с которым они дружили вот уже много лет, а с ней. Тогда он плакал, а Мильдред слушала. И он доверял ей.

Мильдред сделала его сумасшедшим. И сейчас, лаская шрам указательным пальцем левой руки, Бертил не мог вспомнить, что его так в ней злило. Ее независимость? То, что она вечно лезла не в свои дела?

В глазах Мильдред он не имел никакого авторитета. Она уничтожила его, никогда не спрашивала у него ни разрешения сделать что-либо, ни совета. Она совершенно не умела ни работать в коллективе, ни притворяться.

Это он напрягался изо всех сил, тщательно подбирал слова, разговаривая с подчиненными, не хотел доставлять им лишних хлопот. Он не покушался на их свободу и многое брал на себя. Тем не менее он был руководителем и время от времени не мог не напоминать об этом Мильдред. Как в той истории с похоронами.

Один их бывший прихожанин объявил о выходе из церкви. Однако за год до своей болезни он снова стал ходить на службы к Мильдред. Потом он умер, а перед смертью изъявил желание, чтобы Мильдред отслужила по нему заупокойную.

Она организовала гражданскую панихиду. Разумеется, Бертил мог бы закрыть на это глаза. Однако он пожаловался на нее в кафедральный капитул, и ее вызвали к епископу. Стенссон полагал, что все сделал правильно. В конце концов, зачем нужны правила, если не требовать их выполнения?

Вернувшись от епископа, Мильдред продолжала работать как ни в чем не бывало и ни разу ни единым словом не помянула этот случай.

Она не чувствовала ни унижения, ни обиды, поэтому Бертил начал подозревать, что епископ взял в этом деле ее сторону. Может, он сказал ей, что вынужден поставить на вид ее поведение исключительно из-за настойчивости Бертила, и они, не сговариваясь, сошлись на том, что Стенссон — обидчивый и даже несколько завистливый тип, не вызывающий доверия в качестве руководителя. Не так-то часто люди заблаговременно пекутся о спасении души.

Сейчас, поглаживая шрам на месте груди жены, Бертил Стенссон был искренен, как на исповеди. Разумеется, он немного завидовал, его раздражала та простая, бесхитростная любовь, которую вызывала в людях Мильдред.

— Мне ее не хватает, — сказал Бертил жене.

Он тосковал по Мильдред и знал, что утешится не скоро.

Жена не стала уточнять, кого он имеет в виду. Она переключила канал и приглушила звук.

— Я недостаточно поддерживал ее в работе, — продолжал пастор.

— Вовсе нет, — возразила ему жена. — Ты дал ей возможность проявить инициативу. Тебе удалось удержать в общине и ее, и Стефана, а это большое достижение.

Пара скандальных священников.

Бертил покачал головой.

— Так помоги ей сейчас, — сказала жена. — Ведь она многого не успела. Раньше она могла сама заниматься своими делами, сейчас кто-то должен работать вместо нее.

— Как ты себе это представляешь? — рассмеялся пастор. — Большинство женщин из «Магдалины» смотрят на меня как на врага!

Жена улыбнулась.

— Но ведь ты можешь поддерживать их и помогать им, не требуя взамен ни любви, ни благодарности. Я возмещу тебе все это.

— Пойдем спать, — предложил пастор.

«Волчица, — вспомнил Бертил, сидя на унитазе. — Я должен организовать зимой наблюдение за ней на деньги фонда. Это то, чего хотела Мильдред».

Эта мысль была подобна электрическому разряду. Внезапно он ощутил в ванной присутствие убитой коллеги. Это было вполне определенное, но мимолетное чувство.

Жена звала его из спальни.

— Сейчас! — закричал он. — Не так громко!

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он Мильдред.

«Как это похоже не нее! — со злостью подумал он. — Именно когда я сижу на унитазе со спущенными штанами…»

— Ты могла бы найти меня в церкви, — сказал он ей. — Я бываю там с утра до вечера.

И тут до него дошло: денег в фонде не хватит. Но вот если пересмотреть условия аренды… Нужно либо заставить охотников платить по рыночной стоимости, либо найти новых арендаторов. И все эти деньги передать в фонд.

Он почувствовал, что Мильдред улыбается. Она явилась к нему не просто так. Теперь он настроит против себя всех мужчин в поселке, будут неприятности, пойдут письма в газету. Но Бертил знал, что у него может получиться. И церковный совет станет на его сторону.

«Я сделаю, как ты хочешь, — сказал он Мильдред. — Не потому, что считаю это правильным, а только ради тебя».

Лиза Стёкель жгла костер во дворе. Псов она заперла в доме, где те спали на своих лежанках. «Чертовы бандиты», — думала она, улыбаясь.

Сейчас у нее жили четыре собаки. Максимум сколько у нее их было — пять.

Во-первых, Бруно, светло-коричневый курцхаар. Его прозвали Немцем из-за военной выправки в сочетании с несколько высокомерным поведением. Стоило Лизе начать собирать рюкзак, как собаки, понимая, что предстоит путешествие, принимались прыгать, лаять, танцевать и скулить от счастья. Они опрокидывали вещи и сбивали хозяйку с ног, с надеждой заглядывая ей в глаза. «Конечно же, мы поедем с тобой, ты ведь не оставишь нас?» — безмолвно спрашивали они Лизу.

Все, кроме Бруно. Он, словно статуя, сидел на полу, с виду невозмутимый. Однако стоило наклониться к нему или приглядеться внимательнее, и можно было заметить, как по его шкуре пробегает легкая дрожь. Это было сдерживаемое нетерпение. И когда напряжение становилось невыносимым и Бруно требовалось срочно дать волю своим чувствам, чтобы не лопнуть, он начинал шевелить передними лапами, переминаясь с одной на другую. И это был верный признак того, что он вне себя от восторга.

И еще была лабрадор Майкен, старая сука, седая и тяжелая на подъем. Майкен вырастила всех прочих. Она всегда любила малышей, и каждый новый питомец Лизы обретал в ней вторую маму. А когда щенков не было, материнский инстинкт Майкен направлялся порой на неодушевленные предметы: теннисные мячи, тапки или — в случае особой удачи — какую-нибудь мягкую игрушку, которую ей случалось найти в лесу.