Кровь

Когда пришла барыня, кошка и котята были пристроены на полу за печкой, Акулина хмуро замывала одеяло в корыте, а Пашка, присев на корточки, любовался котятами.

Их было пятеро. Один черненький, два беленьких и два сереньких. Все они были слепые и маленькие, на голом полу им было твердо и неудобно. Хотя старая кошка и старалась устроить их возле себя, но они то и дело сползали на холодный пол и жалобно, едва слышно пищали. Большая кошка страдала от этого и беспокойно поглядывала на людей. Но ей никто не помогал.

Пашку очень интересовало, как котята ползают; он нарочно отодвигал их от матери и, радостно улыбаясь, следил, как они копошились, беспомощно тыкаясь мордочками в твердую печку и холодный пол.

— Ах, какие хорошенькие,— воскликнула Клавдия Николаевна, которая очень любила всех маленьких животных.

Она присела возле Пашки и с любопытством следила, как котята сосали мать.

Подошла и Акулина.

— Правда — хорошенькие? — оживленно подняла на нее глаза барыня.— В особенности вот этот черненький… Черненького непременно оставим.

— А я думала, барыня, всех покидать,— сказала недовольная Акулина.

— Нет, зачем… Черненького оставим. Смотри, какой он хорошенький. Да и Машке будет скучно совсем без котят.

Один котенок, не тот, которого хотели оставить, вдруг перевернулся на спину и жалобно пискнул.

— Ах, бедненький, — жалостно протянула Клавдия Николаевна, осторожно взяла его на руки, погладила и пристроила к грудям матери.

— Так ты, Пашка, черненького оставь,— говорила Акулина, — а тех закинь чичас, а то Машка привыкнет… Сичас Пашка закинет,— зачем-то сообщила она барыне.

Клавдии Николаевне стало жаль котят; она отвернулась, пока Пашка похватал их одного за другим в подол рубахи и побежали из кухни. Клавдия Николаевна заперла за ним дверь и, жалея, не пустила старую кошку, которая, беспокойно и жалобно мяукая, побежала было за Пашкой.

Пашка утопил котят в канаве за скотным двором и долго смотрел, как всплывали пузыри из неглубокой грязной воды.

VII

День был яркий, солнечный. Было и тепло и свежо. На голубом небе стояли маленькие, белые, перистые облачка. Земля уже сильно зазеленела, и по обе стороны дороги, когда не чернела пахоть [7] и не рыжела унавоженная земля, далеко была видна нежно-зеленая, радостная молодая трава. Воздух был чистый и густой, как мед.

7

Пахоть — пахота.

— Эка благодать,— пришел в восторг Сергей, когда они миновали развалившееся плетни деревни и выехали в поле.

— А мы сидим в своих каменных мешках и дышим, как кроты, всякой мерзостью.

— Завидная ваша участь, помещиков, — с искренней завистью сказал Гвоздев Виноградову.

— Ну, не всегда, — возразил Виноградов, очень довольный, что ему завидуют.

Когда Виноградов был один, он мало обращал внимания на природу, то есть на то, что принято называть этим именем: поля, леса, животных, траву, воду, небо и солнце. Он гораздо лучше замечал прелесть всего этого на картинах и в книжных описаниях, говорил, что обожает природу. В деревенской жизни обилие этой природы даже надоело ему и казалось нестерпимо однообразным. И это не потому, что он был сухой и прозаический человек, а просто он привык смотреть на природу, как на созданную исключительно для его утешения и употребления.

Но теперь, когда Гвоздев, славившийся своими описаниями природы, позавидовал ему, в глазах Виноградова его жизнь среди природы сразу стала необыкновенно поэтичной, интересной и полной недоступным для других людей, не с такой поэтичной душой, как у него, проникновенным общением с природой.

— Хлопотно очень, — сказал он, хотя вовсе сейчас не думал об этом.

— Э, что — хлопотно, — возразил ему Борисов,— это, ведь, не то, что наши бумажные хлопоты.

— Все в своем роде… — начал было Виноградов, самодовольно улыбаясь.

— Нет, брат,— перебил Борисов, — разве можно сравнить: у тебя все это в движении… Твои хлопоты — твоя жизнь, а мы убиваем ими свою… Мы, понимаешь, только тогда и живем, когда хоть на час освободимся от своих хлопот, а ты…

— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать,— перебил Виноградов.

— К вашим хлопотам мы как к отдыху переходим,— вставил Гвоздев.

— Ты вон дышишь полной грудью, а мы и дышать-то так разучились,— закончил Борисов, но вовсе не с грустью, какую можно было ожидать от его слов, а с каким-то веселым удовольствием.

Все умолкли и с наслаждением дышали густым вкусным воздухом, шире обычного открывая рты, и почти влюбленными глазами глядели в зеленеющий простор.

Лошади бежали мелкой, быстрой рысцой, бодро потряхивая гривами, и Иван только для виду передергивал вожжами. Сзади, по свежей земле, быстро и ровно стлались следы колес, так что было приятно смотреть, и пестро рябились мелкие лужицы, точно кусочки битого голубого и розового стекла.

— Вот мы смеемся над толстовцами,— опять начал Борисов, мечтательно щуря глаза,— а как посмотришь вокруг, так не то, что «в толстовцы», а и в пустынники потянет…

— Ну, и иди,— улыбаясь, сказал Сергей.

— Да, иди…

— А почему— нет?— тоже улыбаясь, спросил Виноградов.

— Да потому, что я — природе чужой. Нас с детства так воспитывают, что мы смотрим на природу, как на место прогулок и воспитательных экскурсий. Покажут три травинки и один камешек, расскажут из какого они рода, класса, вида, разновидности, видоизмененности и прочую дребедень… И мы выносим такое представление, что… «хороша Маша, да не наша», Бог с ней совсем… Ну, потом, господа писатели,— Борисов подмигнул в сторону Гвоздева,— рассказывают нам о природе увлекательные сказки…

— Ну?

— Ну, мы и начинаем любить природу смесью любви к литературе и страха к трудной естественной истории… Да и вообще, слишком мы отошли от жизни природы и можем только платонически обожать ее. Я здесь шагу ступить не сумею… Меня тут всякая букашка заест.

Иван оглянулся на господ и, усмехаясь, передернул плечами.

«Ишь ты, что выдумают»,— подумал он.

Виноградов посмотрел на Борисова и невольно засмеялся: очень щуплым, маленьким и беспомощным показался ему Борисов.

— Смейся, смейся, здоровяк, — беззлобно закивал ему Борисов.

— Тебе-то хорошо, если ты быка за рога свалить можешь; при случае и пахать, и косить, и все такое можешь, а я что…

— Мозгляк…— неожиданно подсказал Сергей. Все засмеялись.

— Конечно, мозгляк…— согласился Борисов.— А природа мозгляков не терпит. Ей силу подавай. Ты посмотри: тут, ей-Богу, всякий кулик сильнее меня. Все сильное и здоровое, слабого ничего. А если и есть что слабое, то как быстро исчезающая аномалия. Я, городской, культурный, интеллигентный, и прочая, и прочая, человек — самое слабое существо здесь, а потому и…