Кровавое евангелие

— Я думаю, что Бернард защищает меня от самого худшего.

— Никогда не доверяйте тем, кто берется быть вашим защитником. Они уповают на вашу неосведомленность и темноту. Лучше смотреть на вещи прямо и не испытывать страха.

Рун попробовал успокоить ее:

— Может быть, лучше довериться тем, кто защитит вас? Если они будут делать это из любви к вам — я имею в виду, защищать вас.

— Речь настоящего мужчины. И падре. Но я по опыту доверяю очень немногим. — Она в задумчивости склонила голову. — Вам я доверяю, падре Корца.

— Я же священник, а поэтому вы и должны доверять мне, — произнес он с улыбкой.

— А вот другим священникам я не доверяю. В том числе и вашему преподобному Бернарду. Но вы — совсем другой. — Элисабета положила свою ладонь на его руку; он пришел в восторг от этого прикосновения. — Вы просто друг. Один из моих очень малочисленных друзей.

— Это большая честь для меня, моя леди.

Отступив на шаг назад, он церемонно поклонился, надеясь этим вычурным жестом поднять настроение.

Она снисходительно улыбнулась.

— Так и должно быть, падре.

Тон, которым это было произнесено, рассмешил обоих.

— Ну вот, снова возвращается Анна. Расскажите мне еще раз о том, как вы с братом бежали наперегонки и как ваш забег закончился в ручье и у каждого оказались в башмаках рыбы.

Рун рассказал ей эту историю, украшая ее многочисленными подробностями, которые он опустил при предыдущем рассказе об этом, сильно насмешившем ее.

Какое это было счастливое время для них обоих, сколько было смеха…

Но наступил день, когда она прекратила смеяться.

День, в который он предал ее.

День, в который он предал Бога.

Корца снова ощутил себя в своем теле: холодный песок врезался в колени, сухой ветер стирал слезы со щек. Серебряный крест прожигал через перчатку ладони, оставляя на них багровые следы ожога. Плечи его согнулись под бременем его грехов, его неудач. Но он еще крепче сжимал в ладонях обжигающий металл.

— Рун? — произнес его имя женский голос.

Он поднял голову, часть его сознания обещала ему, что сейчас он увидит Элисабету. Солдат не спускал с него подозрительного взгляда, женщина смотрела на него с жалостью.

Он сосредоточенно смотрел на солдата, посчитав, что выдержать тяжелый пристальный взгляд этого мужчины ему будет легче.

— Ну так начинай свои объяснения, — заявил Стоун, нацеливая свое оружие в сердце Руна, как будто оно и так уже не было разбито много лет назад.

20 часов 08 минут

— Джордан, взгляните на его зубы… они снова стали нормальными.

Изумленная Эрин сделала шаг вперед, намереваясь подробнее рассмотреть это чудотворное превращение и понять то, чему ее разум отказывался верить.

Джордан своей мускулистой рукой преградил ей путь. Она подчинилась.

Несмотря на проявляемое ею любопытство, присущее ученым, Рун все же еще внушал ей страх.

— Спасибо вам… за ваше терпение. — Голос падре был слабым и дрожащим, славянский акцент слышался в нем более явственно — казалось, что он только что вернулся издалека, оттуда, где все еще говорят на его родном языке.

— Только не думай, что нашему терпению не будет конца, — предупредил его Джордан, в его уверенном голосе уже не было прежней враждебности.

Эрин оттолкнула удерживавшую ее руку Джордана, желая услышать то, что скажет Рун, но подойти к нему ближе она не решилась.

— Вы сказали, что вы были сангвинистом, а не стригоем. Как это понимать?

Рун посмотрел в темную пустыню, словно ища там ответ на поставленный вопрос.

— Стригои — это дикие беспощадные существа, способные лишь на убийство и массовую резню; они не служат никому и все делают ради собственной пользы.

— А сангвинисты?

— Все состоящие в Ордене сангвинистов раньше были стригоями, — ответил Рун, глядя ей прямо в глаза. — Но сейчас все, кто состоит в моем Ордене, служат Христу. Именно Его благословение позволяет нам ходить при свете божественного сияния и быть его воителями.

— Значит, ты можешь ходить при дневном свете? — спросил Джордан.

— Да, но солнечный свет все еще причиняет мне боль, — признал священник, дотрагиваясь до капюшона своей сутаны.

Эрин припомнила свою первую встречу с Руном: его надвинутый низко капюшон; одежда, прикрывающая большую часть тела, на глазах солнцезащитные очки. У нее мелькнула мысль, не переняли ли католические монахи обычай носить сутаны с капюшонами у Ордена сангвинистов, в качестве внешнего прикрытия некоей более страшной тайны.

— Но без защиты благословения Христа, — продолжал Рун, — прикосновение солнца убьет стригоя.

— А в чем конкретно выражаются эти благословения Христа? — спросила Эрин, удивляясь иронии, с которой был задан этот вопрос, но прозвучавшей помимо ее воли.

Рун долго смотрел на нее, словно подыскивая подходящие слова для объяснения этого чуда. Когда он наконец заговорил, его речь звучала торжественно; в ней звучала уверенность в том, что Эрин наконец-то узнает то, о чем даже и не догадывалась в своей прежней жизни.

— Я следую по пути Христа и дал клятвенный обет отказаться пить человеческую кровь. Такое действо является для нас запретным.

Джордана интересовали более практичные вещи:

— Тогда чем же вы питаетесь, падре?

Рун выпрямился. Он весь светился гордостью, его голос, обращенный к ней, четко звучал в тишине пустыни:

— Я поклялся вкушать только Его кровь.

Его кровь…

Эрин слышала, каким тоном были произнесены последние слова, и поняла их значение.

— Вы говорите о крови Христа, — сказала она, с удивлением замечая, что в ее тоне нет и следа насмешки. Воспитанная в благочестивом вероисповедании римско-католической церкви, она знала даже о том, что является источником этой крови. Эрин мысленно вернулась в детство; вспомнила себя стоящей на коленях на грязном полу перед алтарем; вспомнила горькое вино, проливающееся ей на язык.

Она пристально посмотрела на кожаный бурдючок для воды, который Рун сжимал в руках.