Кровавый омут

— С исчезновения? Исчерпывающие подробности найдете в старых газетах.

— Лучше бы от вас услышать.

Джо Портмен прищурился, ленивый голос зазвучал резче:

— Вы действительно журналистка? Не из полиции?

— Упаси боже. А что?

Он откинулся на спинку дивана, глядя на свои руки, сложенные на колене.

— Одно время я был подозреваемым. Вместе с Дот.

— С вашей женой?

— С бывшей... Дороти. Копы бегали с пустыми руками, газеты без конца талдычили о сатанинских культах, ритуальных жертвоприношениях... Возникли подозрения, не связаны ли мы как-нибудь с этим гнусным lерьмом. Выяснилось, слава богу, что нет, иначе нам предъявили бы обвинение. Было бы еще хуже, если можно такое представить.

— Что же произошло с Тарой?

— Кратко могу повторить, — вздохнул Портмен. — Записывать не будете?

Какая глупая промашка! Джиа поспешно полезла в сумочку за портативным магнитофоном.

— Разрешите?

— Пожалуйста. Мы жили в бруклинском районе Кенсингтон, знаете?

— Нет. Я выросла не в Нью-Йорке.

— Звучит как бы шикарно, а на самом деле простой старый квартал для среднего класса, ничего особенного. Я служил в корпорации «Чейз» здесь, в центре. Дот работала секретарем школьного совета Двадцатого округа. Вполне прилично. В Кенсингтоне нам нравилось — рядом Проспект-парк, Гринвудское кладбище... Верьте не верьте, мы его очень любили. Необычайно красивое место. — Он снова перевел взгляд на собственные руки. — Может быть, если бы поселились в другом квартале, Тара осталась бы с нами.

— Почему?

— Когда дочке исполнилось восемь лет, мы повезли ее посмотреть лошадей в Кенсингтонских конюшнях у парадного плаца. Она один раз проехалась и мигом неудержимо влюбилась в верховую езду, поэтому мы записали ее на уроки. Тара была прирожденной наездницей, целый год занималась три раза в неделю, днем по вторникам и четвергам и утром по субботам. По четвергам немножечко дожидалась, пока Дот приедет за ней. Ей было строго-настрого велено оставаться в конюшнях, ни при каких обстоятельствах не выходить. Целый год так и было. А однажды в четверг Дот приехала — точно вовремя, обратите внимание, — Тары нет... — Голос прервался. — С тех пор мы ее больше не видели и ничего не слышали.

— Ни свидетелей, ни следов?

— Ни единого. Впрочем, стало известно, что дочь нас не слушалась. По словам служителей конюшен, по четвергам на несколько минут выбегала за большим пряником, которыми с тележек торгуют разносчики. Копы отыскали запомнившего ее лоточника.

Он рассказал, что Тара каждый четверг прибегала в костюме для верховой езды и в тот день ничего необычного не было. Купила пряник и пошла обратно к конюшне. Так и не дошла... — Джо Портмен ущипнул себя за ногу. — Если в она нас послушалась...

— Как она выглядела? — спросила Джиа. — Что любила, кроме лошадей?

— Хотите знать? — Он сорвался с дивана. — Пожалуйста. Сейчас сами увидите.

Поманил ее за собой к черному сундуку с медными накладками, пододвинул его ближе к окну, поднял крышку.

— Вот. Идите взгляните. Это все, что осталось от моей девочки.

Джиа наклонилась, взглянула, но ни до чего не дотронулась, словно боясь совершить насилие, святотатство. Увидев пачку фотографий, заставила себя взять, перебрать снимки Тары в разном возрасте. Красавица, даже в младенчестве. Остановилась на фотографии девочки верхом на крупной гнедой кобыле.

— Ронда, ее любимица, — пояснил Портмен, глядя через плечо.

Она разглядывала костюм: кофточка в красно-белую клетку, бриджи, сапоги... Точно так был одет призрак в Менелай-Мэнор.

— Она... часто носила этот костюм?

— В нем исчезла. В холода надевала спортивную куртку и кепку, вроде какой-нибудь англичанки, богатой наследницы. Без памяти любила эту лошадь. Верите ли, пироги ей пекла, большие, пышные, зернистые. Лошади нравилось... Необыкновенный ребенок!

Джиа взглянула в мужское задумчивое горестное лицо, удостоверившись, что отец не может быть виновен в пропаже дочери.

Одна из следующих фотографий запечатлела Тару рядом с подтянутым аккуратным красивым мужчиной лет тридцати. У обоих одинаковые голубые глаза и светлые волосы. Она с изумлением сообразила, кто это.

— Это действительно я в свое время... Потом меня стали пичкать лекарствами... — Джо шлепнул себя по животу. — Не найдется антидепрессанта, которого я не испробовал. В них куча углеводов. К тому же физическая нагрузка для меня сводится к беготне по квартире. — Он развел руками. — Дистанция небольшая, как видите.

— Вы работали в «Чейз»?

— Верно. Занимал не крупную, но солидную должность. Зарабатывал приличные деньги. Собирался получить степень магистра делового администрирования, да... не вышло.

На другом снимке вместе с Тарой позировала стройная привлекательная брюнетка.

— Дороти, — пояснил Портмен.

Мать...

— Она пережила исчезновение Тары тяжелее, чем я, если это возможно. Они были ближайшими подружками. Всегда все делали вместе. Дот так и не оправилась.

— Где она сейчас? — почти со страхом спросила Джиа.

— В лечебнице... на аппаратах и трубках.

— Ох, нет!

Портмен как бы переключился на автопилот, взгляд стал рассеянным, голос звучал механически.

— Автомобильная катастрофа. В девяносто третьем году, в пятую годовщину исчезновения Тары, она врезалась в опору моста на лонг-айлендском шоссе. Неизлечимая травма мозга. Поскольку ехала с большой скоростью, страховая компания настаивала на попытке самоубийства. Мы доказывали, что произошел несчастный случай. Сошлись где-то на середине, но компенсация близко даже не покрывает расходы.

— Как считаете, что это было?

— Что было — не знаю, что думаю — останется между нами с Дот. В любом случае я не мог полностью оплатить необходимое лечение и уход и не мог продать дом, потому что должен был думать о Джимми, которого с тех пор растил один.

— Это ваш сын?

— Вот его фотография.

На очередном снимке Тара стояла с темноволосым мальчишкой с щербатой улыбкой.

— Он выглядит младше...

— На два года. На этой фотографии ему пять.

— А сейчас он где?

— В исправительной колонии. Виски, крэк, героин — всего не перечесть. — Джо тряхнул головой. — Это наша вина, не его.

— Почему?

— Джимми было шесть с половиной, когда Тара пропала. Мы о нем совсем забыли. Только о ней и думали.

— Естественно... понятно.

— Для шестилетнего мальчика — нет. И для семилетнего. Потом восемь, девять, десять, и вся семейная жизнь заключается в бесконечном оплакивании сестры. А в одиннадцать он лишился матери. Наверняка слышал толки о самоубийстве. Для него это значило, что мать его бросила, тоска по умершей дочери пересилила любовь к живому сыну. Он по молодости не понял, что она, может быть, не замышляла покончить с собой, просто пережила худший день в своей жизни, и какой-то безумный импульс взял верх.