Кровопролития на Юге

Итак, прибыв в Кальвиссон, Кавалье обнаружил, что старшие офицеры армии во главе с Раванелем поджидают его на площади; они решительно спросили у него, в чем состоит суть договора, который он заключил с маршалом, и добавили, что требуют точного ответа без уверток и недомолвок. Подобный тон был так странен и необычен, что молодой севеннец пожал плечами; он ответил, что все это совершенно их не касается и превосходит их разумение; его дело, мол, принимать решения, а их дело повиноваться, когда он пришел к решению; так оно было всегда и впредь останется, коль скоро на то будет воля и соизволение Господнее. Ответив таким образом, он предложил им удалиться, но тут Раванель от имени всех возразил, что они удалятся не раньше, чем услышат от Кавалье, какой приказ он собирается им отдать, дабы сразу на месте обсудить, следует ему повиноваться или нет. Такое непокорство вывело Кавалье из терпения.

— Мой приказ, — сказал он, — будет состоять в том, чтобы вы надели мундиры, которые вам приготовят, и отправились со мной в Португалию.

Легко угадать, какое впечатление произвели эти слова на людей, которые были не согласны на меньшее, чем восстановление Нантского эдикта; в общем ропоте послышались слова «трус» и «предатель». Кавалье, удивляясь все больше и больше, приподнялся на стременах, кинул вокруг себя взор, которым привык вселять во всех ужас, а потом спокойным голосом, словно сердце ему не раздирали все демоны ярости на свете, осведомился:

— Кто это сказал, что Жан Кавалье трус и предатель?

— Я, — скрестив руки на груди, отвечал Раванель.

Кавалье выхватил из седельной кобуры пистолет и, прикладом раздавая удары тем, кто его обступил, расчистил дорогу к своему помощнику, который тем временем выхватил шпагу; но тут на шум прибежали комиссар Венсель и капитан Каппон; они бросились между Кавалье и Раванелем и спросили последнего, на что он жалуется.

— На что я жалуюсь? — подхватил Раванель, делая вид, что не так понял вопрос. — Я жалуюсь на то, что двое детей креста, руководимые отшельником, убили двух братьев, которые шли к нам, и помешали другим присоединиться к нашему собранию и молиться Богу; это доказывает, что коль скоро не соблюдены все условия перемирия, то и условия договора тоже будут нарушаться, а потому мы не хотим этого договора.

— Сударь, — отвечал Венсель, — если отшельник сделал то, в чем вы его обвиняете, значит, он нарушил приказ маршала и понесет за это кару; между прочим, большое число приезжих, живущих теперь в Кальвиссоне, доказывает, что обратившимся в новую веру чинят не такие уж сильные препятствия на пути сюда: сдается мне, вы слишком легко верите в то, что нашептывают вам неблагожелатели.

— Я верю в то, во что должен верить, — нетерпеливо возразил Раванель. — Но я знаю и говорю вам, что не сложу оружия, покуда король не дарует полную свободу совести вместе с правом строить протестантские церкви, не призовет из-за границы изгнанников и не выпустит из тюрем узников.

— Однако вы разглагольствуете с таким видом, — заметил Кавалье, который, поигрывая пистолетом, не проронил ни слова, покуда длился спор Раванеля с комиссаром, — что кажется, да простит меня Бог, будто вы хозяин армии. Уж не поменялись ли мы, часом, ролями? А я-то и не подозревал об этом…

— Возможно, — ответил Раванель.

Кавалье расхохотался.

— Может, оно тебе и странно, — сказал Раванель, — да только это так; заключай мир сам от себя, требуй таких условий, какие кажутся тебе подходящими, продавайся по такой цене, в какую тебя ценят, дело твое, мы ничего тебе не скажем, разве что назовем трусом и предателем! Но армия сложит оружие только на тех условиях, которые предложил я.

Кавалье снова сделал движение в сторону Раванеля; но поскольку улыбка и бледность его лица предвещали самое худшее, Венсель и Каппон вместе с рубашечниками бросились наперерез его коню; все войско тем временем кричало в один голос: «Не надо мира! Не надо мира! Никаких уступок, пока нам не вернут наши храмы!» Тут Кавалье понял, что дело принимает более серьезный оборот, чем показалось ему сначала; в это время Венсель, Каппон, Берлие и десятка два рубашечников облепили молодого севеннца и насильно уволокли его в дом — то был дом Венселя.

Не успели они туда войти, как услышали, что бьют сбор; тут удержать Кавалье стало невозможно, он ринулся к двери, но Берлие остановил его, заметив, что обо всем случившемся следует написать г-ну де Виллару, а затем, мол, маршал позаботится восстановить порядок.

— Вы правы, — сказал Кавалье, — поскольку врагов у меня предостаточно, то в случае, если меня убьют, маршалу могут сказать, что я нарушил слово. Перо и чернила!

Молодому военачальнику подали письменные принадлежности, и он написал г-ну де Виллару.

— Возьмите, — обратился он к Венселю, протягивая ему незапечатанное письмо, — ступайте в Ним, вручите это письмо маршалу, а на словах передайте, что, если меня убьют, когда я буду пытаться навести порядок, я умру его смиреннейшим слугой.

С этими словами он бросился прочь из дому, вскочил на коня и, найдя у дверей человек двенадцать — пятнадцать, оставшихся ему верными, спросил у них, где Раванель и его отряд, потому что на улицах не видно было ни одного рубашечника: один из солдат ответил, что, по всей вероятности, они еще в городе, но вот-вот выйдут из Кальвиссона по направлению к отрогам Севенн. Кавалье во весь опор поскакал им вдогонку.

Переезжая площадь, он повстречал Катина, шедшего с двумя пророками, Моизом и Даниэлем Ги; Катина только что вернулся с гор, он не присутствовал при акте неповиновения и не участвовал в нем.

Перед Кавалье забрезжил луч надежды; ему казалось, что на Катина он может полагаться, как на самого себя; он поспешил к нему, протягивая руку, но Катина не подал ему свою.

— Что это значит? — воскликнул Кавалье, которому кровь бросилась в голову.

— Это значит, что ты предатель, — отвечал Катина, — а предателю я руки не подам.

Кавалье зарычал от ярости и, пустив своего коня прямо на Катина, поднял трость, чтобы его ударить, но наперерез ему бросились Моиз и Даниэль Ги, и удар, назначавшийся Катина, пал на Моиза. Катина со своей стороны, видя движение Кавалье, выхватил из-за пояса пистолет и держал его наизготовку; грянул выстрел, и пуля пробила шляпу Даниэля Ги, но не ранила его.

Выстрел услышали, и вскоре раздались топот и крики: это рубашечники, не успевшие еще выйти из города, вернулись, думая, что убивают кого-то из их братьев. Завидя их, Кавалье бросил Катина и устремил коня прямо в их сторону; но они, увидев это, остановились; Раванель поспешно вышел вперед, полагая, что там опаснее всего, и заговорил во весь голос:

— Братья, предатель снова вводит нас в искушение. Прочь, Иуда, тебе нечего делать среди нас!

— Отчего же! — воскликнул Кавалье. — Мне нужно покарать негодяя по имени Раванель, если у него достанет храбрости последовать за мной.

— Идем, — отвечал Раванель, бросившись в одну из боковых улочек, — и покончим с этим.

Рубашечники хотели было идти за ним, но Раванель, обернувшись к ним, произнес:

— Ждите здесь, это приказ.

Они немедля повиновались, и Кавалье воочию убедился, что, нарушая его распоряжения, они подчиняются другому.