Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
Глеба окликнули. За спиной стояла Василиса, молодая, крепкотелая холопка, годами постарше князя.
— Нет ли, княже, желания клад поискать?
Голос у Василисы веселый, зазывной.
— Ты в клад веришь? — спросил Глеб.
— Мне одной ведомо, где он. Коли хочешь, покажу. Там жар-цвет, княже, поищем вдвоем. Пусть они через костер прыгают, «купаленку» находят, а мы с тобой за кладом отправимся.
И повела Глеба в лес, но не туда, откуда доносились голоса, а в иную сторону.
Вот она остановилась, прислушалась.
— Приглядись, княже, папоротник темнеет. — Потянула Глеба в самую
Силен искуситель!
Наутро Глеб проснулся и долго не выходил из опочивальной. Было сладко и вместе с тем стыдно за приключившееся с ним вчерашней ночью, не знал, как посмотрит В глаза Василисе, что скажет ей. Она была у него первой, и Глеб чувствовал к ней благодарность.
Он встал, оделся. Отрок, одногодка князю, внес тазик с водой. Глеб умылся, причесался костяным гребнем, направился в трапезную. У двери повстречалась Василиса. Она поклонилась князю.
— Как спалось, княже? — Глаза у нее насмешливые. — Отыскал ли клад?
— Ты прости меня, Василиса.
— О чем речь твоя, княже?
— За случившееся.
Василиса подняла брови, сказала удивленно:
— А ничего и не было, князь Глеб, не упомню.
И удалилась, озадачив Глеба.
В избе тихо и сумрачно, хотя во дворе еще светило солнце. По избе бродил поросенок, чесал бок об угол печи. Уперев локти в стол, Борис слушал горькую исповедь угрюмого смерда.
На избу Борис вышел случайно, когда неделю жил в Предславине.
С весны и до зимы смерд пахал землю, сеял и убирал хлеб, а с первым снегом, когда работы у смерда поубавлялось, он отправлялся на охоту: ставил капканы на зверя, стрелял белок, а если находил берлогу, ходил с рогатиной на медведя.
А однажды повстречался с медведем-шатуном. Лютый был медведь, злился, что не взяла его зимняя спичка. Тот шатун вдосталь изломал смерда, выручил нож. Изловчился смерд, угодил медведю в сердце.
Поведал смерд, как водил на медведя великого князя, и был тот охотник удачливый, без добычи не уезжал. А еще рассказал смерд, что живет один, жену угнали печенеги, маленького сына убили, а дочь умерла в моровой год.
Они просидели дотемна, и когда смерд намерился зажечь лучину, Борис простился с ним.
Тянулись дни за днями.
Борис почти смирился с такой жизнью. Однако временами накатывалась прежняя неудовлетворенность, и тогда искал какое-нибудь дело: колол дрова, носил бадейками воду и поил лошадей, а то за хозяйственными постройками поднимал голубей. Вечерами при свечах читал.
Владимир понимал сына, но ему было известно и другое, случись его смерть, кто первым в Киев ринется? Святополк, Ярослав, но не Борис. Не станет Борис идти против братьев. О Мстиславе Владимир даже не помыслил. Тмутараканский князь прочно сидит на южном рубеже…
Так рассуждал великий князь: если Борис в час его смерти окажется в Киеве, то бояре и митрополит остановят свой выбор на нем. Тем паче им известно его, великого князя, желание.
Но Борис не был тщеславен, он хотел довольствоваться малым. Пойми его братья, и, может, не случилось бы того, что произойдет вслед за смертью
великого князя Владимира Святославовича…Из Переяславля воевода Александр Попович прислал гонцов с известием утешительным: печенеги, от которых ждали набега, ушли в низовья Днепра и там разбили свои вежи, а улус Булана, брата хана Боняка, по слухам, остановился у горла Дона.
Слухи слухами, а Владимир нарядил в Переяславль Бориса: и с Поповичем повидается, и еще раз на засечной линии побывает, убедится, как острожки укрепили…
Взял Борис с собой Георгия, десяток гридней и отправился исполнять повеление великого князя.
Выехали налегке, что необходимое, везли вьючными лошадьми.
Переяславль после Киева и Чернигова третий город в Киевской Руси. Под его стены люд со всего южного порубежья стекается, селятся слободами, посадами.
Во времена Олега и Владимира стоял Переяславль при впадении Трубежа в Днепр, но впоследствии разросся и вдвинулся чуть выше по Трубежу. Но это уже в веке двенадцатом.
О первом Переяславле известно, что окружали его бревенчатые стены детинца и срубы, наполненные землей, а с наружной стороны обложенные кирпичом-сырцом. Сверху стен возвышались деревянные «заборалы», заборы.
В детинце возвышался над всем храм, Михайловская церковь, а рядом с ней дом посадника-воеводы.
Слободы и посады окружали земляные валы, и назывались они «окольным городом», или острогом.
С северной стороны Переяславль ограждал глубокий ров, через который переяславцы проложили мост к Северным воротам города. А у ворот Кузнечных несколько кузниц, и отсюда звон молотов и чад разносился по всей округе…
Таким и предстал Борису Переяславль в летнюю пору. Стоверстую дорогу от Киева до Переяславля покрыли в два дня. Борис гридней не торопил, жалел лошадей, да и спешить было не к чему.
О приезде княжича воеводу упредили дозорные, и он выехал ему навстречу по-домашцему: в рубахе, без шапки, редкие волосы взъерошены. Издали завидев князя, соскочил с коня, но Борис опередил его, он уже шел к Поповичу. Обнялись.
— Возмужал, княже, за год, что тебя не видел. А давно на на коня сажал…
Борис посмотрел на воеводу, промолчал. Улыбнулся Александр:
— Видать, старость мою узрел? Есть такое. Но меч еще твердо держу. Степнякам то известно… Однако чего стоим, нас Переяславль ждет…
Ужинали в трапезной вдвоем. Весь вечер вспоминали, от того речь их перескакивала с одного на другое. А то, вдруг замолчат, кажется, обо всем переговорили — и снова разговор заводят.
Не мог Борис не посетовать, что вот держит его великий князь при себе. Сказал, потому как уважал воеводу, немало возился тот с Борисом в детские годы княжича.
Выслушал его Попович да и скажи:
— Ты, Борис, на отца обиды не держи, у тебя своя жизнь, а великий князь за всю Русь в ответе. Владимира Святославовича забота одолевает, кому великое княжение наследовать. Он на тебя надежду возлагает, от него слышал. Но коли бы спросил меня Владимир Святославович, кому по плечу стол великокняжеский, ответил: Ярославу либо Мстиславу. Ты прости меня, Борис, но против чести не поступлю. Станешь ты великим князем, тебе буду служить, ибо за великим князем вся Русь стоит.