Кровью омытые. Борис и Глеб
Шрифт:
Который день находился Георгий в дороге, и сам не знал, а когда увидел вдали Днепр, хотел заплакать, но слез не было. Только теперь понял, свобода близка.
В степи выпадали частые дожди, а Киевской Руси грозила засуха. Кончался май, а небо не обронило на поля ни одной капли. Рожь пока пила воду стаявших снегов.
Где бы ни проезжал Борис, повсюду озабоченные смерды боялись, что выгорят хлеба. Тучи гуляли, собирались в дождевые, чтоб уплыть на юг, в степь, а над землей русичей светило солнце да где-то в отдалении сверкали молнии и погромыхивал
Ночевал князь не в избах, а на воздухе, умащивался на войлочном потнике, подложив под голову седло. Было не до сна, мысль, что ожидает его в Киеве, дополнялась крестьянскими тревогами. Ужли грядет недород и год закончится голодом и мором? Не доведи Бог!
На памяти Бориса такое уже случалось, и не один раз… Дождь застал князя с гриднями верст за сорок до Чернигова на ночевке. С вечера дождя не предвиделось, и когда он хлынул, едва успели укрыться под разлапистыми елями.
Дождь прошумел и тут же удалился, но тучи висели низко. Борис распорядился седлать лошадей и выезжать до рассвета. Копыта стучали по сухой земле, дождь едва прибил ее верхний слой, смыл пыль с листвы. Дорога лежала между лесом и Десной. Ближе к Чернигову река сделалась полноводной, чистой от зарослей. Только иногда в самой реке жался тальник да редкая ива полоскала в воде ветки.
День начался, и упали редкие дождевые капли, а вскоре дождь стоял стеной, но Борис велел продолжать путь. Одежда намокла, сделалась тяжелой.
— В Чернигове передохнем, — сказал князь. — А дождь во благо, подоле бы лил. Все сущее его просило.
Дождь не прекращался весь день. По дождю и в Чернигов въехали. Здесь Борис сделал трехдневную остановку, выгнали лошадей на выпас, а для гридней истопили баню, какие лепились одна к другой по берегу Десны.
На другой день князь ходил по городу. Многолюден Чернигов: со слободами мастеровых, торговая площадь с лавками, пристань с ладьями и кораблями гостей торговых, боярскими теремами и церквами, а дворец мало чем уступал киевскому.
И вся земля Черниговская по Десне и Сейму обширная, лесистая, озерная. Десна связывала Черниговщину с Днепром, а города в этом краю приметные: Новгород-Северский с Любечем да Брянск с Путивлем и еще Трубчевск…
Рубили древние славяне города, детинцы ставили, а к ним предгородье льнуло. Так и Чернигов родился. О нем еще от времен князя Олега известно, что ходили с ним черниговцы на Царьград…
Приглянулся Чернигов князю Борису. За вечерней трапезой говорил черниговскому посаднику:
— Чернигов не Ростов, в Чернигове жизнь полная. Эвон, весна едва в лето повернула, а у черниговских причалов иноземные корабли уже якоря бросили. Отсюда и торг ростовскому не чета. В Ростов редкие купцы зарубежные заглядывают.
— То так, — согласился посадник, — но кто ведает, не случится ли такое, что гости торговые в Ростов повернут? Кому неведомо, что уже ныне люд в той Руси убежище от степняков ищет. Бегут особливо из Переяславля, случается и из Киева…
— Истинно, до Чернигова редко в какой набег печенеги дотягиваются, а Переяславль и Киев разоряют.
— Бог миловал, в бытность мою посадником орда не подступала к черниговским стенам.
— До Ростова тоже не доставали, однако
до Чернигова и Киева ему не дорасти.— Кто знает, как оно в жизни обернется: седни к Киеву всё дороги ведут, завтра к Ростову либо иному городу…
Борис из-за стола поднялся:
— Спасибо, боярин, за угощение. Пойду, поутру тронемся.
Георгий вышел на броды. И надо же такой удаче? Но переходить Днепр, однако, не решился, была слишком большая вода, а силы отрока на исходе.
И решил он идти левобережьем, а там, у Киева, перевоз.
Степь переходила в лесостепь, чаще встречались дубравы, заросли кустарников. И хотя степь была позади, Георгий не осмеливался идти днем.
За долгую дорогу отощал отрок, оброс, но чем короче становилась дорога к Киеву, тем больше появлялось надежды на спасение. Шагал, а мысли в Киеве. И не в родительском доме, а у Ульки. Повстречай он ее сейчас, рассказал бы, что она виделась ему постоянно: и когда брел по ночной степи, и когда прятался днем, и даже когда чуткий сон морил его…
Однажды перед самым утром проходил Георгий мимо зарослей и услышал, как защелкал, запел соловей. Остановился, слезу отер, давно не слышал он соловья. Лег за кустами, вдохнул полынный аромат степи. Намерился день переждать. Но каково же было его удивление, когда с восходом солнца увидел совсем рядом, в сотне шагов острожек, бревенчатый частокол, сторожевую вышку с маячным шаром и караульного.
— Эгей-гей! — заорал Георгий и побежал к острожку. А навстречу ему торопились ратники…
Недели отсыпался и отъедался Георгий в острожке у десятника Савелия. Подчас сам не верил в свое спасение, не но разу рассказывал о своих мытарствах, и ратники удивлялись:
— Везучий ты, парень!
А Савелий предложил:
— Оставайся с нами, отрок, ты удачливый, нам такие нужны.
Отказался Георгий, не мог он сказать Савелию, не мог признаться, что ждет его в Киеве девчонка, которой нет ему дороже…
Покинул Георгий острожек. Дал ему Савелий в дорогу хлеба и сала, напутствовал:
— Надумаешь, возвращайся. Жизнь наша хоть и тревожная, да веселая, печенег заснуть не дает.
И пошел Георгий не таясь. По своей земле шагал, по Киевской Руси…
Подходил к Киеву с юга, от Дикой степи, а от Чернигова в ту пору подъезжал к Киеву князь Борис с гриднями.
У боярыни Настены праздник, сын объявился. Блуд с ним едва поговорить успел, недовольство выказал, что валку погубил, а Георгий уже в бане попарился, приоделся и со двора подался.
Блуд с Настеной решили, что к князю Борису направился, тот намедни в Киев вернулся из Ростова, а Георгий на Подвальную улицу направился.
— Догадываешься, сын, зачем позвал я тебя из Ростова? — спросил Владимир, когда они с Борисом уединились в горнице.
— Нет, отец.
Откуда было знать Борису, какие мысли у великого князя. Догадывался, но точно ли?
— Хочу, сын, жизнь скоротать с тобой, на тебя в староста опереться.
— Те ли, отец, о старости речь вести? Душа у тебя молодая.