Круг

Учитель не торопясь подошел, спросил у сидевшего на задней парте:

— Ты смеялся?

В классе тишина, многие сидят, опустив головы, только некоторые осмелились повернуться к учителю.

— Ты смеялся? — повторил учитель громче, будто в кулак зажав маленькие сердца.

— Я, — не смея поднять глаз, признался парень.

— Ну так теперь поплачь! — и учитель с размаху ударил парня смычком по голове.

Парень заплакал. Учитель подошел к доске, белым платком вытер пот с худого лица и, обратясь к Моркину, спросил:

— Ну, так где изображают скрипичный ключ, знаешь?!

— Знаю, вот здесь, — поспешно ответил Моркин и быстро начал рисовать.

Пока учитель стоял у задней парты, мальчик, сидевший на передней, успел показать Моркину, как надо начертить этот скрипичный ключ.

Эшайков сошурил глаза, посмотрел на доску, засмеялся:

— Хе-хе-хе, правильно!

II тут же, неожиданно изменив голос, спросил:

— Признавайся, который прохвост подсказал тебе, а?

Моркин растерялся.

«Неужели он заметил, как мне подсказывали?»— подумал он, но все же ответил почтительно:

— В-ы сами показывали, господин учитель.

— Вот как? — Эшайков, кажется, даже растерялся, потом посадил Моркина на место, сам сел за кафедру, открыл классный журнал.

— Как фамилия? — снова спросил он.

— Моркин.

— Ах да. Моркин… Моркин… Моркин… Ты откуда? Моркин сказал.

— Сын отца Николая?

— Да, господин учитель.

— Ты, Моркин, имеешь право на поступление в духовную семинарию, зачем поступил сюда? Что смотрел твой отец?

— Отец и мать нынче умерли.

— A-а, вон оно что…

Тут урок кончился. Первый урок, который запомнился Моркину на всю жизнь.

Понемногу Моркин привык к школьному распорядку. Дежурный мог и не звонить в колокольчик — он сам, как и все учащиеся, просыпался в семь утра, в половине восьмого шел на завтрак, состоявший из чая с черным хлебом, потом до двух часов — занятия в школе. После занятий — мясной суп, каша и картошка, если пост — то без мяса. Потом отдых на свежем воз. духе. В четыре часа — чай, после чего приготовление уроков. В восемь — ужин, в десять — спать. Так проходили осень, зима, весна. Лишь праздники вносили ка-кое-то разнообразие: в эти дни кормили повкуснее, разрешали дольше гулять, но плохо было то, что подолгу держали в церкви.

Моркин, хотя был сыном священника, не любил ходить в церковь ни в праздники, ни в будни. Дома отец его не принуждал к этому.

Однажды весной Моркин и еще двое ребят — один по прозвищу Копейка, другой — Колдун сговорились не идти в церковь и спрятались у пустых амбаров, стоявших позади школьного сада.

Хорошо за амбарами пахнет распускающимися деревьями, молодой травой, дышится легко, а в церкви сейчас теснота, духота, всю службу приходится выстаивать на ногах. Ребята, с тоской оглядываясь по сторонам, думают об одном и том же: «Скоро ли это кончится?..»

А у амбаров не скучно. Втроем залезли на чердак. Копейка, приподняв доску на потолке амбара, достал колоду карт. У Колдуна под карнизом припрятан мешочек с бабками. Началась азартная игра. Правда, втроем — не так интересно. Обычно игроков бывает больше, да пять-шесть непременных болельщиков. Играют обычно марийцы против русских. Болельщики подсказывают, советуют, переживают не меньше игроков.

— Погоди, Мелне, не ставь сразу столько бабок, — слышится совет с одной стороны.

— Ставь на все! — советует другой болельщик.

Карты у учащихся имеют свои, особые названия. Так, король — «старик», туз — «большой», дама — «баба», валет — «мужик». Играют на интерес. Вместо денег в ходу бабки. Пять бабок приравнивают к одной копейке. В пост, когда долго не едят мяса, цены на бабки поднимаются, поэтому некоторые ребята стараются запастись бабками заранее.

Конечно, хоть это не так интересно, но и втроем тоже можно играть… Вдруг послышался какой-то шорох. Копейка быстро сгреб карты и сунул за голенище сапога, из-под чурбана, который служил игрокам вместо стола, извлек молитвенник и, раскрыв его, сделал вид, что углублен в чтение. Колдун кинул бабки в свой картуз, сверху прикрыл картузом Моркина.

«Неужели надзиратель нас застукал?» — думал каждый, не дыша от страха.

Но тут показался улыбающийся Эмаш.

— Ух ты, черт, мы-то думали, что это длинноусый, а это — Бочка! — воскликнул Колдун.

— Чего голоса не подал? — спросил Моркин.

Эмаш, которого в школе прозвали Бочкой, расхохотался:

— Ха-ха-ха! Это я нарочно, чтобы напугать вас! Испугались? Ха-ха-ха!

— Ну, залезай скорее сюда, — сказал Моркин и, когда Эмаш, взобравшись на чердак, сел с довольным видом на свободный чурбак, спросил — Был в церкви? Что-нибудь интересное было?

— Да так, ерунда.

— А все-таки?

— Не стоит и рассказывать.

— Не хочешь — не надо, просить не станем, — решил Копейка, достал бабки, и игра снова началась.

Эмаш, досадуя, что его больше не расспрашивают, поднялся с чурбака, звякнул мелочью в кармане.

Все посмотрели на него.

— Будешь играть? — спросил Копейка.

— У меня деньги, а у вас только бабки.

— Разве бабки — не деньги?

— Для вас, может, и деньги, для меня — нет, — он снова позвенел мелочью в кармане.

— Ну, ладно, рассказывай, что случилось в церкви? — едва заметно улыбнулся Копейка. Он прекрасно знал, что Эмашу не терпится выложить новости.

— Правда, Эмаш, расскажи. — попросил и Моркин.

— Вот тебе «венский стул», садись и рассказывай.

Эмаш снова уселся на чурбак, принял серьезный вид и, подражая Эшайкову, постучал пальцами, будто закручивая кончики усов, вытаращил глаза и закричал, глядя куда-то в угол:

— Цыц! Я тебя!

Он два-три раза взмахнул рукой, как будто делая кому-то знак подняться, потом выругался матом.

У него получалось очень похоже на Эшайкова, и ребята дружно расхохотались.

— Ты сидел что ли? — спросил Моркин.

— Не я. Улитка. У него от долгого стояния на коленях заболели коленки, и он сел на пол. Эшайков увидел издали — машет рукой, шипит, цыкает. Мы сначала не могли понять, кому он знаки делает, вертим головами, а он знай себе цыкает: громко-то сказать нельзя, служба идет. Потом вижу: Улитка привалился к стене и спит. Я показал на него coceду, тот — другому, гак все увидели и давай смеяться Рыжий черт смотрит со своего амвона и не знает, что ему делать. Эшайков разозлился, чуть не лопнул. Тут кто-то толкнул Улитку, тот проснулся, встал на колени как следует. Поп снова завел своим полудохлым голосом проповедь, а Эшайков схватил Улитку за руку и потащил из церкви. В дверях стукнул его два раза. А то еще одно интересное дело было…