Круг
Шрифт:
Но тут Моркин перебил его:
— Погоди! Слышите?
— Ага, «Златоуст» гудит, пароход Дэ-Дэ Якимова, — сказал Колдун.
— Значит, полдень, надо идти, — отозвался Копейка. Он спрятал карты и молитвенник и первым стал спускаться вниз. За ним двинулись остальные.
Эшайков, вернувшись из церкви к себе на квартиру (он жил во дворе школы), вместе с директором и его семьей отправился в гости. Надзиратель тоже ушел куда-то со своей толстой супругой. Школьники остались предоставленные самим себе.
После обеда
— Ребята, Улитка заболел!
— Поболеет — выздоровеет, — сказал один из играющих, и игра возобновилась.
«Надо пойти посмотреть, что с ним такое», — подумал Моркин и поднялся в спальню на второй этаж.
Он бесшумно открыл дверь, вошел в спальню и замер.
У постели больного, спиной к двери, сидел Колдун. Он держал в руках холщовый пояс, привезенный из деревни, и что-то шептал над ним, прижимая его локтем.
«Э-э, да ведь он ворожит!» — понял Моркин и, шагнув вперед, громко сказал:
— Валяй, валяй, шепчи!
Колдун вздрогнул, вскочил, мигом повернулся лицом к двери, пояс спрятал за спину. Вид у него был растерянный.
Улитка, оказывается, спал, проснулся только от шума. Он смотрел на своих товарищей с недоумением.
Колдун спрятал пояс в карман, подошел к Морки-ну, сказал просящим тоном:
— Ты ведь никому не скажешь, правда?
— Все равно все знают, что ты гадаешь, колдуешь, порчу напускаешь.
— Я сейчас не ворожил вовсе, так в шутку…
— Ха-ха-ха!
— Не говори никому, я тебе все свои бабки отдам.
— Сколько их у тебя?
— Шестнадцать, половина из них — крашеных.
— Пусть все шестнадцать будут покрашены, тогда не скажу.
— Моркин, это ты слишком…
— Как хочешь, я уговаривать не стану.
— Ну ладно, я тебе сейчас отдам, сколько есть, остальные — подожди до следующего воскресенья.
— Э-э, нет! Ты за неделю забудешь, давай сейчас.
— Где я возьму?
— Где хочешь бери, не то я сейчас же всем расскажу.
— Погоди, не кричи, найду, принесу…
Этот случай Моркину запомнился потому, что, продав полученные от Колдуна бабки, он на вырученные деньги первый раз в жизни побывал в театре. Из Москвы приехал «Славянский хор». И хотя Моркин сидел на галерке в самом последнем ряду, он был восхищен представлением.
Много воды утекло с тех пор. После школы Моркин закончил учительскую семинарию. влюбился в девушку, женился на ней и с молодой женой поехал учительствовать в деревню. Так с тех пор и живет в деревне. Были дети, но все умерли в младенчестве. Теперь уж и старость не за горами…
Моркину вспоминается, как через несколько дней по приезде сюда жена затосковала. Она искоса смотрела на мужа, когда он разговаривал с марийцами, не знающими русского языка, на родном языке. Жена часто запиралась в комнате, выходила оттуда с опухшими глазами. Потом три дня подряд писала в город письмо матери, напишет — и порвет, снова напишет — и снова порвет. На какое-то время она немного успокоилась, но с мужем почти не разговаривала. Все это выбивало
Моркина из колеи, на душе было тяжело.Он упрекал себя в том, что завез молодую жену в деревню. где для нее нет ничего привлекательного. «Лучше бы я в городе дворником остался», — иной раз думал он. видя исхудавшее и побледневшее лицо жены, и сам был готов разрыдаться, как малый ребенок. Увидев, что жена как будто стала поспокойнее, он было обрадовался, но его радость была преждевременной. Вскоре выяснилось, что жена воспылала к нему лютой ненавистью. И с тех пор их жизнь превратилась в цепь скандалов, ссор и взаимных оскорблений. От такой жизни Моркин быстро опустился и постарел.
В школе у него тоже дела не ладились. В первый год он объяснял уроки марийским ребятишкам на их родном языке. Но кто-то донес инспектору, и тот, возвращаясь в город из соседней волости, специально завернул в Кому, чтобы сделать Моркину выговор. После этого Моркин не смел говорить по-марийски не только дома, но и в школе. Особенно тяжело бывало каждую осень с первоклассниками. Они ничего не понимали из того, что он объяснял им по-русски, он сердился и на них же срывал свою досаду.
— Дураки, ничего-то вы не понимаете! — кричал Моркин. бил учеников линейкой, оставлял без обеда.
Иной раз, увидев, как обиженный им мальчик утирает слезы рукавом худой холщовой рубахи, Моркин испытывал чувство раскаяния, ему хотелось подойти, погладить малыша по голове.
«Нет, так нельзя, — думал он в такие минуты. — Надо как-то по-другому!»
Но проходил день-другой, чувство раскаяния проходило, и все продолжалось по-прежнему, по-заведен-ному.
Постепенно он привык ко всему этому, жизненный круг замкнулся так крепко, что выбраться из него было не под силу, да и не хотелось уже.
Моркин стал частенько напиваться. Однажды, во время его очередного запоя, неожиданно явился его школьный товарищ Эмаш.
— Ого-го-го! — увидев его, обрадованно закричал Моркин. — Откуда бог несет? Как же ты можешь разъезжать посреди зимы, бросив школу, ай-ай-ай! Ну, раздевайся, раздевайся!
Эмаш заговорил было по-марийски, но хозяин показал глазами на дверь соседней комнаты, где находилась жена, и сделал предостерегающий жест. Гость, без слов поняв, что разговаривать по-марийски в доме нельзя, посмотрел на друга с жалостью и заговорил по-русски.
— Яс прошлого года больше не учительствую.
— Вот ка-ак? Почему же?
— Да так уж, сочли неблагонадежным.
— Ого! Неужто ты, Эмаш, попал в неблагонадежные? Ха-ха!
— Перестань. Ничего тут нет смешного.
— А? Что? — Моркин посмотрел на друга так, как будто только что очнулся.
Эмаш усмехнулся:
— Ты, я вижу, выпил сегодня? У тебя нынче день рождения?
— Нет, сегодня у меня день смерти.
— Что ты говоришь? Глупость какая-то!
— Ты прав: я превратился в непонятливое животное, стал хуже самого темного мужика!.. Погряз, опустился… Прежние товарищи ушли вперед, а я остался. безнадежно отстал… Конец, всему конец! Мне конец!..