Круг
Шрифт:
– Завтра выступаем, – бросил вой, севший справа через одного. – Я Крюк.
– Уже объявили? – оживилась. Поскорее бы.
– Нет. В полдень объявят.
– Тогда откуда…
– Просто знаю.
Заломило в висках, застучало в затылке. Ровно сглазил кто. Кишки будто в узел связались, ни вдохнуть, ни выдохнуть, перед глазами белое марево разливается. Только рези животной не хватало! А ведь не ела. С чего бы такое? Как бы без памяти не рухнуть!..
– Нехорошо мне что-то. Я, пожалуй, пойду.
Серый Медведь пожал плечищами, Маграб и вовсе промолчал, Гогон Холодный даже не покосился в ее сторону,
– Бледна, ровно с того света вернулась. Нехорошо тебе?
Не нашла сил язык развязать, лишь кивнула, падая на ложницу.
– Бабьими делами маешься?
– Нет. Еще нескоро.
Старуха прикрыла бедовую девку потеплее и забормотала какой-то старушечий наговор. Верна и не заметила, как провалилась в сон, а во сне Гогон Холодный, Маграб, Балестр, Серый Медведь, Крюк и еще четверо, имен которых пока не знала, окружили со всех сторон. Пыталась разглядеть каждого, но голова ходуном ушла, ровно у первоходка в море, и вся закавыка получилась оттого, что новые знакомцы стояли не лицом – спинами, отвернувшись вовне. Поди разгляди лица! Так и кружились, пока Верна не забылась глубоким забытьём без снов и чувств.
– Завтра выступаем, завтра выступаем… – в полдень разлетелось по крепости, названной возвращенцами Последней Надеждой.
– И добро с тем, – шепнула Верна, возвращаясь в бытие. – Быстрее выступим, быстрее кончится.
Выползла наружу, щурясь от солнца. Самый день, парням бы валять друг друга, а нет никого на площадях и внутренних двориках. Завтра выступать в поход, народ и готовится – отсыпается, правит клинки, доводит до ума прочее снаряжение.
– Лошадей что-то не вижу. – На площади перед левой башней, если смотреть на крепость с подъездного мостка, Верна присела на каменную скамью, застеленную волчьей шкурой. – Не пешком же топать?
– В утренних сумерках пригонят. – Пластун лыбился, будто весть о завтрашнем выступлении мигом привела загорельца в доброе расположение духа. А кого из парней не привела? – Табунок на пастбище в горах.
– Все полторы тысячи?
– Разбили, конечно, – усмехнулся. – Ты чего не готовишься?
Хотела буркнуть: «А чего готовиться? Убьют и убьют», но вовремя прикусила язык.
– У меня все готово. А ты?
– Дурью маюсь. Нет бы делом заняться, груши околачиваю, ровно балбес. Мысли накатили. Представляю, как все будет после победы.
– И как?
– Сначала разобьем братцев-князей…
Верна кивнула: «Дальше».
– Потом найду Зазнобу, это моя бывшая.
Ого, становится интересно!
– Взглянуть охота на того ухаря-воеводу, что занял мое место на ложе.
– А потом?
– Его убью. – Пластун блаженно щурился на полуденном солнце. – Ее… не знаю. Может быть, туда же?
– Не бери грех на душу. Что с дуры взять? А как узнал?
– Видел. – Достал нож и закрутил пальцами круговерть, клинок даже видно не
стало, только блесткая тень обвила пальцы заломовца. – Уже тут, в княжестве караван встретили, купеческий обоз и дружина в сопровождении. При дружинном воеводе моя дура довеском, целуются, обнимаются.– Ну ты вспылил…
Пластун усмехнулся.
– Я семь лет цепь грыз не для того, чтобы бесславно сдохнуть. Только спросил кого-то из купеческих, кто такие, и мимо проехал. Даже бровью не повел.
– И кто?
– Воевода братцев-князей с красавицей-женой. Успела, тварюшка, за семь-то лет!
Верна вздохнула. Зачем далеко ходить? Тут рядом сидит дура, ее и кончай. Одна, другая, какая разница? И ведь сидит Пластун, улыбается, и воеводу-соперника прирежет, не поморщится, хотя какой он соперник, так… сменщик при дуре.
– Не брал бы грех на душу, не марался. Каждой тупице по-своему воздастся. Свое получит, не сомневайся.
– Отдам назад отцу-матери, и все дела. На что мне такое добро?
Лишь кивнула согласно. Такое добро в самом деле никому не нужно – отказываются поголовно, хоть дружину собирай из баб-недоделок. Ничего, скоро одной станет меньше, только сделается ли мир чище, добрее?
Встала и пошла себе. Пластуну и одному не скучно, чего мешать хорошему человеку? Вряд ли заметил, что остался на скамье один. Сидит себе весельчак, улыбается солнцу, только упаси кого-нибудь заглянуть ему в голову. Тот, кто не захлебнется потоками воеводиной крови, помрет от страха и ужаса… Дура Зазноба, дура!
Полуторатысячным войском без двух сотен выступили в поход рано утром. С рассветом пригнали лошадей с дальних пастбищ, и Губчик долго обнюхивал Верну, будто нарадоваться не мог, исскучался.
– Посотенно-о-о-о! – рявкнул Залом у самых ворот. – На одного конного промежуток, четверо в ряду – пошли!
Без толкотни и давки две пары конных аккурат укладывались в ширину мостка. Длинной змеей дружина выползла из крепости и, сопровождаемая залихватским посвистом дозорных, засевших на близлежащих высотах, ступила на тропу.
– Ну держитесь, князечки! – прошептал Ворон и хищно оскалился.
Верна оглянулась вокруг. Парни еле сдерживались, их распирало во все стороны, не сцепили бы зубы – полыхали огнем, точно драконы. Лошадям передалось людское нетерпение, редко под кем конек не ходил, оттуда-отсюда слышалось ржание, всхрап и веселая ругань.
– Ты ведь послушный гнедой, – шепнула Губчику на ухо и похлопала, упреждая заразное волнение. – И не станешь взбрыкивать, правда?
– В дне ходу отсюда княжеский поезд, – разнеслось по рядам. – Сопровождает в сокровищницу слитки серебра из рудников. Это и есть наша цель. При нем три тысячи дружинных. Дружина уничтожается, серебро делится на всех.
– …на всех-х-х…
– …на всех-х-х…
– …на всех-х-х… – унеслось вперед, Верна только моргнула вослед известию. Ну куда столько денег? В Ратниковы палаты забрать, что ли? Свое не проела, тут новое забирай!
– Ворон, слышь, Воронок, – дернула за рукав. – Моего Губчика запомни, а?
Тот окатил гнедого изучающим взглядом и воззрился на Верну.
– Ну гнедой и гнедой. Запоминать к чему?
– Если со мной что случится, в переметных сумах деньги. Раздели на троих, ага?