Круги ужаса(Новеллы)

Он различил некую человеческую фигуру довольно грубых очертаний.

Он хотел укрыться в будке, но не успел. Туман обрушился на него.

Однако Менделл был невероятно силен; он нанес, как он сказал, сильнейший удар и почувствовал легкое сопротивление, словно ударил по сильному потоку воздуха.

Больше он ничего не смог добавить. Ужасная рана позволила ему протянуть целый час после окончания рассказа.

Моим мозгом овладела мысль отомстить за Аниту. Я сказал Гоккелю:

— Больше не приходите. Я должен отомстить, а ваше золото мне не поможет, я слишком сильно их ненавижу.

Он внимательно посмотрел на меня, мне знаком этот взгляд.

— Гоккель, — повторил я, — я буду мстить.

Вдруг его лицо осветилось, словно он испытал огромную радость.

— И… вы считаете… Герр доктор, что «они» исчезнут?

Тогда я велел ему подготовить тележку, нагрузить ее связками хвороста и бутылками с маслом и чистым спиртом, уложить бочонок пороха и оставить утром все это на Молденштрассе. Он низко поклонился, как услужливый официант, и, уходя, дважды повторил:

— Да поможет вам Бог! Да придет Господь вам на помощь!

* * *

Я знаю, что пишу последние строки в этом дневнике.

Хворост, пропитанный маслом и спиртом, свален перед большим порталом, ручейки пороха соединяют соседние дверцы с другими промасленными вязанками. Порох заложен в расщелины стен.

Таинственный шум волнами прокатывается вокруг меня: сегодня я различаю ужасающие жалобы, отдаленные человеческие стоны, эхо ужасных мучений плоти. Но мое существо дрожит от радости, поскольку я ощущаю безумное волнение, идущее от них.

Они видят мою подготовку, но не могут мне помешать, поскольку я понял, что только ночь наделяет их могуществом.

Я неторопливо достаю зажигалку.

Проносится стон, а кусты калины трепещут, словно их сотрясает мощный ветер.

Голубое пламя вздымается… хворост начинает трещать, порох взрывается…

Я бегу по извилистому переулку от поворота к повороту, чувствуя головокружение, и слишком быстро несусь по спиральной лестнице, которая уходит глубоко под землю.

* * *

Дойчештрассе и весь квартал охвачены пламенем.

Из окна мансарды я вижу, как белеет небо.

Погода стоит сухая. Воды, похоже, нет. По улице бежит красная полоса огня, и взлетают горящие угли.

Вот уже целый день и целую ночь все вокруг пылает. Но огонь еще не добрался до Молденштрассе!

Там тупик. В нем царит спокойствие, только дрожат кусты калины. Вдалеке грохочут взрывы.

Новая тележка, снаряженная Гоккелем, ждет.

Ни одной живой души — все собрались на грандиозный спектакль огня. Здесь его не ждут.

Я иду вперед, сгибаясь под тяжестью вязанок, пропитанных маслом и спиртом и присыпанных порохом.

И вдруг за впервые преодоленным поворотом я застываю. Три домика, вечные три домика спокойно горят желтым пламенем в спокойном воздухе. Словно сам огонь уважает их безмятежность, поскольку исполняет свой долг без шума и ярости. Я понимаю, что нахожусь на красной поляне пожара, уничтожающего город.

Я отступаю с тревогой в душе перед тайной, которая вот-вот умрет.

Молденштрассе рядом. Я замираю перед одной из дверец, которая с дрожью открыл несколько недель назад. Здесь я разожгу новый огонь.

Я в последний раз пробегаю по кухне, суровым кельям, по лестнице, которая вновь уходит в стену, и чувствуя, что все это стало мне привычным, почти родным.

— Что это?

На большом блюде, которое я неизменно находил каждый следующий поход, лежат исписанные листки.

Элегантный женский почерк.

Я хватаю свиток. Это будет мое последнее преступление в этом сумрачном переулке.

Демоны! Демоны! Демоны!

* * *

— На этом кончается французский манускрипт.

Последние слова, где упоминаются нечистые духи ночи, написаны поверх текста через все страницы — почерк угловатый, поспешный, свидетельствующий об отчаянии и ужасе.

Так должны писать те, кто на тонущем судне передает последнее прощай семье, которая, как они надеются, их переживет.

* * *

Это произошло в прошлом году в Гамбурге.

Санкт-Паули, Зиллертхал, ошеломительная Петерштрассе, Альтона и питейные заведения доставили мне мало удовольствия во время вчерашней и позавчерашней прогулки. Я бродил по старому городу, где носился запах свежего пива, приятный моему сердцу, ибо напоминал мне города, любимые еще с юношества. Там, на звучной, пустой улице я увидел имя антиквара «Локкманн Гоккель».

Я купил древнюю баварскую трубку с яркими миниатюрами. Торговец выглядел приветливым, и я спросил, известно ли ему имя Архипетр. У антиквара был серый землистый цвет лица, но в этот вечерний час оно побелело, выступив из полумрака, словно его осветило внутреннее пламя.

— Ар-хи-петр, — пробормотал он. — Господин, что вы сказали? Что вам известно?

У меня не было никаких причин скрывать тайну этой истории, найденной в грязном, ветреном месте.

Я рассказал ему все.

Мужчина зажег газовый рожок древней модели, его пламя засвистело и запрыгало.

Я разглядел усталые глаза продавца.

— Это был мой дед, — сказал он, когда я упомянул об антикваре Гоккеле.

Я закончил рассказ, и из темного угла донесся горестный вздох.

— Это — моя сестра, — сказал он.

Я поприветствовал еще юную девушку, красивую, но чрезвычайно бледную, которая, застыв в густой тени, слушала меня.

— Почти все вечера, — продолжил он тревожным голосом, — дед пересказывал эту историю моему отцу, а тот поведал нам этот фатальный рассказ. Теперь, когда он умер, мы вспоминаем ее.

— Но, — нервно сказал я, — благодаря вам мы сможем провести поиски, касающиеся таинственного переулка. Я прав?

Антиквар медленно поднял руку.

— Альфонс Архипетр преподавал французский язык в гимназии до 1842 года.

— Ого! Это было очень давно!

— В год великого пожара, который едва не спалил Гамбург. Молденштрассе и огромный квартал между ней и Дойчештрассе превратились в единый пылающий костер.

— А Архипетр?

— Он жил неподалеку отсюда, в стороне Блейхена. Огонь не добрался до его улицы, но в середине второй ночи, шестого мая, ужасная ночь, сухая и безводная, его дом, и только он, запылал. Остальные окружающие дома чудом уцелели. Он погиб в огне. Во всяком случае, его так и не нашли.