Круглая Радуга

Слотропу известно это место. Не столько по картам, которые ему пришлось зубрить в Казино, а тем самым знанием, что и у тебя, когда знаешь, что кто-то там есть...

Заводские генераторы всё ещё подают электричество. Редкие голые лампочки выкраивают круги света. Где тьму добывают и перевозят подобно мрамору, там лампочка служит резцом, что выводит её из своей инерции и она становится одной из величайших тайных икон Уничижения, в неисчислимом множестве открываемых Богом и Историей. Когда узники Доры впали в своё беснование, электрические лампочки в ракетных цехах погибли в расправе первыми: прежде еды, прежде восторгов разграбленных из шкафчиков врачей и госпитальной аптеки в Штольне Номер 1, эти хрупкие, беспатронные (в Германии слово обозначающее электрический патрон обозначает также Мать—поэтому ещё и безматерные) образы стали добычей «освобождённых»...

Основная планировка завода явилась ещё одним вдохновение Этцеля Ольша, Нацистским вдохновением, как и парабола, но вместе с тем и символом соответствующим Ракете. Картинка двух букв SS, каждая чуть вытянута в длину. Это два основные туннеля пробурённые на милю с гаком под горой. Либо же изображение лестницы с лёгким S-подобным искривлением, лежащей плашмя: 44 перекладины-Штольни, они же поперечные туннели, соединяют два главных. Пара сотен футов горной породы, в самом глубоком месте, налегают сверху.

Но в форме заложено больше, чем растянутые SS. Подмастерье Хупла прибегает в один из дней сообщить архитектору: «Мастер!»– кричит он: «Мастер!» Ольш занимал квартиру в Миттельверке, отделившись от производства парой частных тоннелей не представленных ни на одном плане этого места. Впадав в грандиозную идею относительно подобающей архитектору жизни на этих глубинах, он уже требовал обращения с титулом «Мастер» от всех своих помощников. И это не единственный его бзик. Последние три проекта предложенные им Фюреру, все визуально были самое оно, в духе Новой Германии, за исключением того, что ни одному из зданий не полагалось стоять. С виду вполне нормальные, они спроектированы падать, подобно заснувшему в опере толстяку, что валится кому-то на колени, как только вколочена последняя заклёпка, сняты последние опалубки с нововоздвигнутой аллегорической статуи. В этом проблема «желания смерти» Ольша, как эти помощнички её называют: ей отведена немалая доля сплетен за едой в отделе снабжения и возле двухлитровых кофейников на сумрачных дворах погрузки камня... Закат давно померк, каждый стол в этом сводчатом, почти наружном зале снабжён своим собственным светом от лампы накаливания. Гномы остаются тут, в ночи, только лишь с их лампочками, сияющими условно, неопределённо… всё это может утонуть во мраке так легко, в любую секунду... Каждый гном работает за отдельной чертёжной доской. Они работают допоздна. Назначен срок—неясно лишь работают ли они сверхурочно, чтобы уложиться в него, или они уже провалили срок и сейчас пашут тут в виде наказания. Из отдельного кабинета, доносится пение Этцеля Ольша. Безвкусная похабщина пивных. Вот он раскуривает сигару. Он, как и гном Подмастерье Хупла, только что к нему вбежавший, оба знают, что это сигара с фейерверком, подложенная в его коробку в виде революционного жеста неизвестными лицами, которым никак не светит придти к власти, так что это не имеет значения—«Стойте, Мастер, не зажигайте её—Мастер, потушите, пожалуйста, это сигара с хлопушкой!»

– Продолжай, Хупла, с информацией, что стала причиной твого довольно грубого появления.

– Но—

– Хупла... – мастерски выдувая клубы сигарного дыма.

– Э-это насчёт формы этих туннелей, Мастер.

– Да, не дрейфь ты так. Я положил в основу дизайна сдвоенный удар молний, Хупла—эмблему SS.

– Но это ещё и знак двойного интеграла! Вы знали это?

– Ах. Да: Summe, Summe, как говаривал Лейбниц. Ну, разве это не—

ТРАХХ.

Хорошо. Однако, гений Этцеля Ольша оказался фатально податливым символизму связанному с Ракетой. В статичном пространстве архитектора, ему, вероятно, приходилось использовать двойной интеграл, время от времени, в начале его карьеры, исчисляя объёмы под поверхностями, чьи уравнения известны—массы, моментумы, центры тяжести. Но столько лет уж миновало с той поры, когда приходилось вдаваться во что-либо столь элементарное. Нынче большая часть его вычислений ведётся относительно марок с пфеннингами, а не с функциями идеалистичных r и , наивных х и у... Однако, в динамичном пространстве живущей Ракеты, двойной интеграл имеет иное значение. Тут интеграция оперирует с величиной изменения, так что время отпадает: изменение обездвижено... «Метры в секунду» интегрируются в «метры». Движущаяся машина заморожена, в пространстве, чтобы обернуться архитектурой, вне времени. Никогда не стартовавшее. Никогда не рухнет.

При наведении происходило следующее: маленький маятник удерживался магнитным полем в центральной позиции. При запуске, с движущими g, маятник отклоняется к борту, из центра. На нём закреплена катушка. При движении катушки через магнитное поле, в ней возникает электрический ток. Чем больше ускорение, тем сильнее ток. Так что Ракета, со своей стороны, в полёте прежде всего оценивала ускорение. Люди, отслеживая его, первым делом оценивали положение, или расстояние. Для перехода от ускорения к расстоянию, Ракете требовалось интегрировать дважды—требовалась подвижная катушка, электролитная ячейка, панель диодов, один тетрод (дополнительный модулятор для предотвращения ёмкостных связей в трубке), тщательный дизайн мер предосторожности для достижения того, что человеческий глаз видит прежде чего-либо прочего—расстояние по курсу полёта.

Тут снова вступала та обратная симметрия, та самая, которую Пойнтсмен просмотрел, но не Катье: «Отдельная жизнь»,– сказала она. Слотроп вспоминает её неохотную улыбку, средиземноморское предвечерье, оголяющийся выкрут ствола эвкалипта, такой же розоватый, в том слабеющем свете, как и офицерские брюки Американской армии, что Слотроп носил в далёком прошлом, и резкий, пронзительных запах листвы... Ток, возникший в катушке, проходил через мостовую схему Витстона и заряжал конденсатор. Заряд являлся интегралом времени тока текущего через катушку и схему. Усовершенствованные версии этого, так называемого «ИГ» наведения интегрировались дважды, так что заряд собиравшийся на одном конце конденсатора возрастал в прямой пропорции к расстоянию пройденному Ракетой. Перед запуском, другая сторона ячейки заряжалась до уровня представлявшего расстояние до определённой точки в пространстве. Brennschluss рассчётного заряда заставит Ракету лететь до удара о землю за 1000 ярдов восточнее Станции Ватерлоу. В миг когда заряд ( BiL) накопленный в ходе полёта уравнивается с зарядом ( АiL) размещённом на другом конце, конденсатор разряжен. Срабатывает выключатель, горючее перекрыто, горение прекращено. Ракета предоставлена сама себе.

Вот в чём смысл тоннелей тут в Миттельверке. Другим истолкованием может быть древняя руна представляющая дерево тис, или Смерть. Двойной интеграл стоит в подсознании Этцеля Ольша как метод определения скрытых центров, неизвестных инерций, наподобие монолитов оставленных ему в сумраке, оставленных некоей подпорченной идеей «Цивилизация», в которой парят орлы на бетонных опорах десятиметровой высоты по углам стадионов, где народ, подпорченная идея «Народа», собирается, где птицы не летают, где воображаемые центры в глуби твёрдой фатальности камня представляются не как «сердце», «сплетение», «сознание» (тут голос диктора звучит всё ироничнее, на грани слёз, которые не сплошь театральщина, а список озвучивается дальше…), «Алтарь», «мечта о движении», «пузырь вечного настоящего», или «серое преосвященство Гравитация на соборах живого камня». Нет, ничего такого подобного, но в виде точки в пространстве, точки расположенной именно там, где должно прерваться горение, никогда не стартовавшее, никогда не рухнет. И какова же специфичная форма чьим центром тяжести является Brennschluss Точка? Не впадай в неисчислимое количество возможных форм. Есть только одна. Скорее всего, это сообщающий интерфейс между одним порядком вещей и иным. Для каждой пусковой площадки имеется своя Brennschluss точка. Все они всё так же и висят там, каждая из них, созвездие в ожидании 13-го знака Зодиака названное его именем… но их расположение к Земле настолько близко, что из многих мест они вообще не видны, а из зоны где различимы, складываются в совершенно иные конфигурации.

Двойной интеграл это ещё и образ любовников прижавшихся во сне друг к другу, в которой Слотроп хотел бы сейчас оказаться—обратно там с Катье, пусть даже чувствуя ту же потерянность, даже более ранимым, чем теперь—даже (потому что ему всё ещё, честно, её не хватает) уцелевшим случайно, хотя он знает откуда эта случайность, случайность, от чьей прямоты каждого из любовников может защитить только другой... Смог ли бы он жить такой жизнью? Согласились бы Они вообще позволить ему и Катье жить так? Ему нечего сказать кому-либо о ней. Это не джентльменский рефлекс, который заставлял его подправлять, изменять имена, вплетать вымыслы в болтовню с Тантиви в комнатушке ТОТСССГ, а скорее примитивный страх, что душа попадёт в капкан из-за схожести изображения или имени... Он хочет сберечь столько её, сколько удастся, от повтора Их энтропий, от Их льстивости и от Их денег: возможно, ему кажется, что если сможет сделать это для неё, то и для себя тоже получится… но это, считай что, благородство для Слотропа и Пениса, про Который Он думал, что Его.

В коробах воздуховода из листового железа, что змеится словно хребет над головой, стонет заводская вентиляция. Время от времени в ней слышатся голоса. Доносятся откуда-то издалека. Не то, чтобы там обсуждали Слотропа напрямую, понимаешь. Но ему хочется, чтоб слышалось поразборчивей.…

Озерца света, волоки мрака. Бетонный верхний слой тоннеля уступил побелке по складкам неровной поверхности, смахивает на поддельную пещеру в парке аттракционов. Входы в поперечные тоннели проплывают мимо как наставленные раструбы с воздухом, сквозящим из их ртов... когда-то прежде визжали токарные станки, игривые токари перестреливались струями из жестяных спринцовок с машинным маслом… до крови обдирались пальцы точильными кругами, поры, складки и подноготины протыкались острой стружкой стали… переплёты литых трубок и стекла стискивали лязг в воздухе, как глухая пора зимы, и янтарный свет расходился фалангами среди неоновых ламп. Когда-то всё так и было. Трудно тут внизу, в Миттельверке, подолгу жить настоящим. Тебя охватывает ностальгия, не твоя, но необоримая. Каждая вещь замерла, утонула, обессилев от сумрака, смертельного сумрака. Затверделые оболочки окислов, некоторые толщиной всего лишь в одну молекулу, затянули металлические поверхности, затуманили отражения людей. Приводные ремни соломенного цвета из поливинилового спирта провисли, испуская последки своего промышленного запаха. И пусть всё ещё на плаву и с привидениями, тут вам не легендарная шхуна Marie-Celeste—дальнейший курс не настолько чёток, эти рельсы под ногами бегут вперёд и во все стороны по затихшей Европе, и пот скатывается по нашей плоти, и пробегают мурашки от домовых тайн, чердачного ужаса не столько перед тем Что Может Тут Произойти, как от нашего знания, что ведь и впрямь, скорее всего, происходило… и так просто всегда было, в открытых пустошах, поддаться Паническому страху безлюдья, однако, здесь наваливаются городские фантомы, явившись по твою душу, когда ты заблудился или застрял посреди уходящего времени, где нет больше Истории, нет капсулы машины времени, чтобы отыскать свой путь обратно, а только опоздание и пустота, заполнившие громадный перрон, после эвакуации столицы, и городские кузены козло-божества подкарауливают тебя за кругами света, наигрывая мелодии, которые они всегда играли, но теперь слышнее, потому что всё прочее ушло или притихло… души, словно амбарные стрижи, вырезанные из коричневого полумрака, кружат вверху под белыми потолками… их только в Зоне встретишь, они соответствуют новейшей Неопределённости. Призраки привыкли быть либо подобием мёртвых или же привидениями живых. Но тут в Зоне категории совершенно смешались. Статус имени, по которому тоскуешь, которое любишь, ищешь, стал сомнительным и отстранённым, но в этом больше простой бюрократии массового отсутствия—кто-то всё ещё жив, кто-то умер, но многие, многие забыли, кто они есть. Их подобие уже не поможет. Тут внизу лишь пеленанья сброшенные на свету, в темноте же: лики Неопределённости...

Пост-А4-ное человечество движется, со стуком и гамом, среди тоннелей. Слотроп видит гражданских в хаки, со значками, в подшлемниках с трафаретами букв Джи-Эл, иногда ему кивают, блеснув очками под дальней лампочкой, чаще просто не замечают. Отделения рядовых ходят скорым шагом, туда-обратно, таскают ящики. Слотроп голоден, а Жёлтого Джеймса нигде не видать. И нет никого тут внизу, что сказал бы «как ты?», ещё меньше таких, кто накормил бы независимого Йана Скафлинга. Нет, погоди, ей-бо, тут подваливает делегация девушек в розовых лабораторных халатах, что едва покрывают верх голых ляжек, топоча по тоннелю на стильных золотистых танкетках. « Ah, soreizendist!» Слишком много, чтоб разом всех обнять, « H"ubsch, was?» тише, тише, дамы, по очереди, они хихикают и тянутся повесить ему на шею роскошные гирлянды серебристых муфт и фланцев, алые сопротивления и ярко-жёлтые конденсаторы, нанизанные как сосисочки, обрезки прокладок, мили алюминиевой стружки кудряво-упругой и яркой как головка Ширли Темпл—эй, Хоган, оставь себе своих хула-красоток—и куда ж это они его тащат? В пустые Штольни, чтоб всем вместе влиться в потрясную оргию, что идёт день за днём, полную маков, игры, пения и продолжения.

По достижении Штольни 20 и выше, движение нарастает. Тут размещалась часть завода под А-4, которую Ракета делила с V-1 и сборкой турбовинтовых. Из этих Штолен, 20-х, 30-х, и 40-х, компоненты Ракеты поперечно подавались на две основные сборочные линии. Шагая дальше, ты прослеживаешь рождение Ракеты: сверхзаряды, центральные секции, сборка носовой части, блоки питания, управления, хвостовые секции… до хрена этих хвостовых секций всё ещё тут, складированы чередуясь, стабилизаторами вверх/стабилизаторами вниз, ряд поверх ряда идентичных, волнообразно вдавленных поверхностей металла, Слотроп топает дальше заглядывая на своё лицо в них, наблюдает как оно искривляется, скользит мимо, прям тебе широченная подземная комната смеха, парни... Пустые вагонетки на железных колёсиках составлены в цепочку уходящую прочь в тоннель: на них четырёх-лезвенные стреловидные формы нацеленные в потолок—ух, ты. Правильно—направляющие держатели должны войти в расширительные сопла упорных камер и тут, конечно, их валом, огромадные поебени ростом со Слотропа, заглавные А нарисованы возле испускающих чашек… Над головой притаились толстые извилистые трубы в белой теплоизоляции, а стальные лампы не льют свет из своих обожжённых тюбетеечных отражателей… вдоль центральной линии тоннеля установлены колонны Лалли, стройные, серые, выступающая резьба подёрнулась ржавчиной долгого стояния… синие тени проступают сквозь клетки запасных частей, сложенных на доски и двутавры выступающие с отсырелых кирпичных столбиков размером с печную трубу… стекловата изоляции валяется вдоль путей, как выпавший снег...