Круглая Радуга

– Блядь, если они продырявят этот шар, мэн—

– Тсс. Думаю мы перебили провод зажигания.– Дальше в середине облака слышен назойливый визг застопорившегося мотора. Сцепление отчаянно воет.

– Ёб твою!– приглушённый вопль, издали. Непрерывное визжанье всё слабее, пока не сменилось тишиной. Шнорп лежит на спине, лопает торт, злорадно хохочет. Половина его груза выброшена и Слотроп чувствует себя малость виноватым.

– Нет, нет. Не переживай. Это типа как на заре становления торговой системы. Мы вернулись вспять. Вторая попытка. Караванные пути долги и опасны. Потери при перевозке обычная часть жизни. Тебе представился шанс взглянуть на Ur-Markt.

Когда облака рассеялись, спустя несколько минут, они увидели, что тихо плывут под солнцем, с вантов капает, купол шара всё ещё поблескивает после влажного облака. Самолёта Марви не видать нигде. Шнорп регулирует горелку. Они начинают подниматься.

Ближе к закату, Шнорпа потянуло на раздумья: «Смотри. Виднеется край. В этих широтах тень земли мчит через Германию со скоростью 650 миль в час, скорость реактивного самолёта». Облачная пелена разорвалась на маленькие заплаты тумана цвета кипячёной креветки. Воздушный шар плывёт над сельской местностью, чью зелёную чересполосицу сумерки сводят сейчас к чёрному: нить речки пылающей в вечернем солнце, раздёрганно-угловатый узор ещё одного обескрышенного города.

Закат красный с жёлтым, как и воздушный шар. На горизонте кроткая сфера искривляет свой низ, персик на фарфоровом блюде: «Чем дальше к югу»,– продолжает Шнорп,– «тем быстрее мчится тень, пока не достигнешь экватора: там уже тысячу миль в час. Обалдеть. Она преодолевает барьер скорости звука где-то над южной Францией—примерно на широте Каркасона.

Ветер тащит их дальше, к северо-востоку. «Южная Франция»,– вспоминается тут Слотропу: «Да. Это там, где и я преодолел звуковой барьер...»

* * * * * * *

Зона в разгаре лета: душенькам покойно за кусками стен, крепко спят, скрючившись в снарядных ящиках, на приволье трахаются по дренажным трубам, задрав серые подолы рубах, бродят в грёзах посреди полей. Грезят о еде, забытьи, других историях...

Царящая тишь это отход звука, как отступает прибой перед приливом: звуки утекают прочь, под уклон акустических каналов, накопиться, где-то там, в грандиозный всплеск шума. Коровы—здоровенные недотёпы в чёрных и белых кляксах, запряжены в плуга, потому что лошади в Зоне все исчезли—надрываются с бездумными лицами в минных полях засеянных зимой. Ужасающие взрывы бабахают в фермерских угодьях, рога, шкура и гамбургеры падают дождём вокруг, а помятые колокольцы валяются молча в клевере. Может быть, лошади так тупо не пёрли бы—но Немцы изничтожили своих лошадей, разбазарили всю породу, загнали их в самые гиблые места, в рои свистящей стали, в ревматические болота, в зимние морозы, без попон, на наших последних Фронтах. Возможно, несколько нашли безопасное прибежище у Русских, которые всё ещё неравнодушны к лошадям. Костры их стоянок рассылают отсвет на много миль из-за берёзовых рощ, сквозь северо-летнюю мглу, почти сухую, которой едва хватает, чтоб сделать языки пламени острыми, как лезвие ножа, дюжина аккордеонов и гармоней, играют все враз разухабистые аккорды с отголоском свирели, и песни полны протяжных – ствуй и – лся с голосами девичьей поддержки чище всего прочего. Лошади всхрапывают и переступают в шелестящей траве. Мужчины и женщины добры, находчивы, фанатичны—в Зоне они веселее всех выживших.

Вибрируя всей плотью, движется чокнутый сборщик утиля Чичерин, в составе которого больше металла, чем чего-то ещё. Стальные зубы взблёскивают, когда он говорит. На темени под волосами серебряная плата. Золотая проволока пронизывает трёхмерной татуировкой мелкие обломки сустава и кости в его правом колене, её контуры постоянно чувствуются, печать боли ручной работы, боевая награда, которой он горд больше всего, потому что она не видна и только он может её ощущать. Операция длилась четыре часа и в темноте. Это случилось на Восточном фронте: не было никаких сульфамидных препаратов, ни анестезии. Конечно, есть чем гордиться.

Он пришёл сюда, со своим прихрамыванием, неизменным, как золото, из холодов, лугов, тайны. Официально он подчинён ЦАГИ, Центральному Аэро-Гидродинамическому Институту в Москве. Приказом ему предписана техническая разведка. Но его настоящая миссия в Зоне дело личное, навязчивое и отнюдь—как ему слегка и по-всякому намекали его начальники—не отражающее интересы народа. И по мнению Чичерина, если подходить буквально, они вполне правы. Но ему не слишком ясны интересы предупреждающих. И у них могут найтись свои причины желать ликвидации Тирлича, что бы они там ни говорили. Возможно, их разногласие с Чичериным вызвано сроками, или мотивами. У Чичерина мотивы не политические. Небольшое государство, которое он создаёт в Германском вакууме, зиждется на настоятельной потребности, которую он уже и не пытается понять, на необходимости уничтожить Schwarzkommando и своего мифического сводного брата Тирлича. Происхождением он из породы Нигилистов: среди его предков сколько угодно бомбометателей и восторженных убийц. Он никак не родственник тому Чичерину, который заключал Договор Рапалло с Вальтером Ратенау. Тот был из давних деятелей, Меньшевик перешедший к Большевикам, и в эмиграции и по возвращении веривший в Государство, которое переживёт их всех, в котором кто-то придёт занять его место за столом, как сам он уселся вместо Троцкого—сидящие будут приходить и уходить, но места оставаться… вот и ладно. Теперь такое государство есть. Но опять-таки, есть и иное, чичеринское, смертное Государство, что продержится не дольше, чем составляющие его личности. Он связан, любовью и телесным страхом, со студентами погибшими под колёсами экипажей, с глазами исполненными преданностью бессонным ночам, с руками маниакально приемлющими смерть от абсолютной власти. Он завидует их одиночеству, их готовности продолжать в одиночку, вне даже военного подразделения, зачастую без любви или поддержки от кого бы то ни было. Его собственная верная сеть fr"aulein’ок по всей Зоне просто компромисс: он знает, в этом чересчур много удовольствия, даже если разведданные стоят того. Однако, предвидимые опасности любви, привязанности, слишком-таки легковесны, чтобы он на них пошёл, если бросить на чашу весов для сравнения с тем, что ему предстоит сделать.

В раннюю пору Сталина, Чичерина услали в отдалённый «медвежий угол», в Семиречье. Летом каналы ирригации потели расплывчатой лепниной по зелени оазиса. Зимой липкие чайные стаканы громоздились на подоконниках, солдаты играли в преферанс и выходили за дверь только поссать или пульнуть вдоль улицы в неосторожных волков из недавно модернизированной винтовки Мосина. Это был край пьяной ностальгии по городам, безмолвной Киргизской езды на лошадях, непрестанных толчков земли… из-за землетрясений, никто не строил выше одного этажа, так что город смахивал на фильм про Дикий Запад: коричневая грунтовая улица обставленная двух- и трёхэтажными фальшивыми фасадами.

Он приехал, чтобы дать живущим в этой дали племенам алфавит: они обходились исключительно словами, жестами, прикосновением, даже Арабских букв не было, чтоб вытеснять их. Чичерин координировался с местным центром Ликбеза, одним из цепочки «красных юрт», как их именовали в Москве. Молодые и старые киргизы приезжали с равнины, принося запах лошадей, кислого молока и анаши, рассаживались смотреть на доски заполненные меловыми знаками. Чопорные латинские символы были почти та же незнакомы Российским кадрам—рослой Галине в её списанном Армейском галифе и серых Казачьих рубахах… мягколицей, в завивке щипцами, Любе, её близкой подруге… Вацлаву Чичерину, в роли политического ока… каждый из агентов—хотя никто не смотрел на себя под таким углом—вводил НТА (Новый Тюркский Алфавит) в необычайно чуждой стране.

По утрам после завтрака, Чичерин обычно отправлялся в ту красную юрту, проведать строгую учительницу Галину—которая затрагивала пару отведённых женщинам частей в его натуре… в общем… часто он отправлялся гулять, а утреннее небо полыхало молниями: трепещущими, слепящими. Жуть. Земля сотрясается гулом ниже предела слышимости. Может показаться концом света, за исключением того, что это довольно обычный день в Центральной Азии. Удар за ударом во всю ширь неба. Тучи, некоторые очень чётких контуров, чёрные, рваные, плывут армадами в Азиатскую арктику, над необозримыми десятинами трав, столбиками коровяка, в зыбком колыхании насколько хватает глаз, зелёном и сером от ветра. Ошеломляющий ветер. Но он стоит посреди улицы, в его потоке, хватаясь за пояс, штанины взбиты и полощутся о его грудь, кляня Армия, Партию, Историю—всё, что привело его сюда. Он так и не полюбит это небо или равнину, этих людей, их животных. Не станет оглядываться, нет, даже на самых промозглых бивуаках его души, сталкиваясь в оголённом Ленинграде с неизбежностью своей смерти, смертями своих товарищей, никогда не обратится он к воспоминаниям о Семиречье, чтоб укрыться в них... Не слушал музыки, не отправлялся в летние вылазки… не видел в степи лошадь в свете угасающего дня...

И уж тем более не о Галине. Она не подходит быть даже «воспоминанием». Галина скорее уж нечто типа фигуры алфавита или процедуры при разборке винтовки Мосина—да, это как помнить, что надо удерживать спуск указательным пальцем левой руки, пока правая вынимает затвор, набор взаимно сцепляющихся предосторожностей, часть процесса между тремя ссыльными Галиной/Любой/Чичериным, в котором вырабатываются свои переходы, своя маленькая диалектика, пока не закончится, и не о чем вспомнить кроме структуры...

Её глаза прячутся в железных тенях, глазницы темны, словно от ударов без промаху. Челюсть у неё невелика, квадратна и выступает вперёд, нижние зубы показываются чаще, когда заговорит... Почти никогда не улыбается. Кости её лица крепко изогнуты и склёпаны. Аура её из пыли мела, хозяйственного мыла, пота. С отчаянной Любой на периферии, непременно, в своей комнате, у своего окна, миловидный беркут. Галина приручила её—но летает одна Люба, только ей ведомо падение длиною в версту, вонзание когтей и кровь, а её тощая хозяйка должна оставаться внизу в классной комнате, взаперти, скованная словами, течением и морозными узорами белых слов.