Круглый год с литературой. Квартал четвёртый

Иной Фортуной избалован, Иного гонит тяжкий рок! И целый свет на том основан, Что нужен всем судьбы урок: А без него нам всё не впрок. Плутов в Палате заседает — И мыслит: вот скоплю домок! Но, Председатель брат мешает; Жена мотает, сын игрок — И так Плутову всё не впрок! Климена делает всем глазки И прочит всем любви цветок. Как томен взор, как нежны ласки, Как на груди скользит платок! — Но в сорок лет ей всё не впрок! «Влюблён я, матушка, в Надину», — Твердит Скупягиной сынок. «Она бедна», – ответ был сыну. «Но разве бедность есть порок?» «Всё так, да в бедности не прок!» Писатель Клим, поэт упорный, Не внемлет критики свисток; Тиран науки стихотворной, Из лиры сделав, нам гудок, Гудит, гудит, да всё не впрок! Я знаю, в этом нет сомненья, Что заслужу себе упрёк, За то, что бред воображенья Переложил на сей листок: Дай Бог, чтоб это было впрок!

Так же подражательны (особенно Вяземскому и Пушкину) стихи Башилова разных жанров: элегии, баллады, мелодраматическая лирика.

Печатали Александра Александровича охотно: он был дружен с альманашниками, с редакторами журналов. Но после «Поселянки» он, кажется, уже ничего не писал.

Стихи его не кормили, и он начал нуждаться. К 1840 году и вовсе разорился, поступил на службу. До самой смерти, которая случилась 17 января 1854 года, работал у известного предпринимателя Василия Александровича Кокорева по откупам – то есть манипулировал с налогами на знаменитую кокоревскую водку, дешёвую, крепкую и весьма недоброкачественную.

* * *

Это стихотворение, поменяв «мой» на «ваш», пел Александр Николаевич Вертинский:

Мой чёрный карлик целовал мне ножки, Он был всегда так ласков и так мил! Мои браслетки, кольца, брошки Он убирал и в сундучке хранил. Но в чёрный день печали и тревоги Мой карлик вдруг поднялся и подрос: Вотще ему я целовала ноги — И сам ушёл, и сундучок унёс!

Стихотворение написала Надежда Александровна Лохвицкая, которая выступила в печати, взяв себе псевдоним Тэффи. Она начинала со стихов, и стихотворение о карлике – одно из ранних.

Кстати, она сама играла на гитаре и сочиняла музыку на свои слова. Так что вполне может быть, что и мелодия в стихотворении о карлике Вертинским не придумана.

Дебютировав в 1901 году, Тэффи быстро набирала литературную известность. Её рассказы печатались в самых известных юмористических изданиях того времени: «Сатирикон», потом «Новый Сатирикон».

В 1910 году одновременно вышли две её книги: поэтическая «Семь огней» и прозаическая «Юмористические рассказы». Поэтическая прошла почти незамеченной, а «Юмористические рассказы» раскупали охотно, быстро. Через год «Юмористические рассказы» стали двухтомными. С тех пор книги её прозы выходят каждый год до революции, а за её рассказами охотятся редакторы периодических изданий.

Её проза и драматургия становятся настолько популярны, что в продажу поступают духи «Тэффи» и конфеты «Тэффи».

Тэффи приняла деятельное участие в создании вместе с Аркадием Аверченко, Осипом Дымовым и Иосифом Оршером книги «Всеобщая история, обработанная «Сатириконом» (1909, 1912). Несомненно, что именно такую традицию – облекать известные исторические факты в сатирические или юмористические формы подхватил Михаил Зощенко в своей «Голубой книге».

Поклонником таланта Тэффи был сам император Николай II, который попросил, чтобы её рассказы были напечатаны в книге, выходящей к 300-летию дома Романовых. Да и Ленин её охотно почитывал. По его указанию большевистские издания перепечатывали из эмигрантских рассказы Тэффи, высмеивающие быт покинувших Россию людей. Но оказавшаяся в эмиграции Тэффи добилась, чтобы подобные пиратские перепечатки были прекращены.

Однако до того, когда она этого добилась, четыре пиратские книги, изданные в СССР уже после смерти Ленина в 1926-м и в 1927 году, принесли советским издателям хорошую прибыль.

Свою эмиграцию Тэффи объяснила весьма внятно: «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъярённых харь с направленным прямо мне в лицо фонарём тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла».

Но ужасы постреволюционных лет постепенно забывались в эмиграции. Юмор Тэффи носил всё более примирительный характер. Недаром Константин Симонов, приехавший после Второй мировой войны в Париж уговаривать Бунина вернуться в Россию, вспоминает о тёплом приёме, который оказала ему Тэффи.

Однако ни Бунин, ни Тэффи на родину не вернулись. Бунин, кстати, дружил с Тэффи, любил её творчество. Особенно нравился ему её рассказ «Городок». По воспоминаниям самой Тэффи, слушая его, Бунин хохотал до слёз:

«Это был небольшой городок – жителей в нём было тысяч сорок, одна церковь и непомерное количество трактиров.

Через городок протекала речка. В стародавние времена звали речку Секваной, потом Сеной, а когда основался на ней городишко, жители стали называть её «ихняя Невка». Но старое название всё-таки помнили, на что указывает существовавшая поговорка: «живём, как собаки на Сене – худо!»

Жило население скученно: либо в слободке на Пасях, либо на Ривгоше. Занималось промыслами. Молодёжь большею частью извозом – служила шофёрами. Люди зрелого возраста содержали трактиры или служили в этих трактирах: брюнеты – в качестве цыган и кавказцев, блондины – малороссами.

Женщины шили друг другу платья и делали шляпки. Мужчины делали друг у друга долги.

Кроме мужчин и женщин, население городишки состояло из министров и генералов. Из них только малая часть занималась извозом – большая преимущественно долгами и мемуарами.

Мемуары писались для возвеличения собственного имени и для посрамления сподвижников. Разница между мемуарами заключалась в том, что одни писались от руки, другие на пишущей машинке.

Жизнь протекала очень однообразно.

Иногда появлялся в городке какой-нибудь театрик. Показывали в нём оживлённые тарелки и танцующие часы. Граждане требовали себе даровых билетов, но к спектаклям относились недоброжелательно. Дирекция раздавала даровые билеты и тихо угасала под торжествующую ругань публики.

Была в городишке и газета, которую тоже все желали получать даром, но газета крепилась, не давалась и жила.