Кругосветное путешествие короля Соболя

Вместо этого Башле молчал с неизменной улыбкой на губах и светлым взглядом, стремясь только ничего не упустить.

Отец искал способ спровоцировать его, не дав, однако, этому краснобаю возможности унизить его тирадой, ответить на которую отец был бы не способен. В конце концов он решил действовать напрямик:

– Веруете ли вы в Бога, господин Башле? – прорычал он.

Француз попытался уклониться. Он сделал неопределенный жест рукой.

– Будем выражаться точнее. Верите ли вы в Господа нашего Иисуса Христа, да или нет?

Башле кашлянул и предпринял попытку на своем небогатом немецком изложить доктрину, в которой я узнал рассуждение Вольтера о Великом Архитекторе Вселенной.

– В Христа, я сказал, господин Башле! – отчеканил граф, обрывая его.

– Нет.

Воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь струями ливня, бьющими в оконный переплет. Отец перекрестился и пробормотал молитву.

– Что ж, вот мой приговор, – произнес он, поднимая голову. – Вы немедленно покинете этот замок, и ноги вашей более никогда здесь не будет. Карета отвезет вас за пределы императорских владений, дабы вы не могли распространять в них ваши вредоносные идеи.

У меня было ощущение, будто я услышал, как и накануне, свист железного молота, который обрушивался на лобную кость приговоренного. В одно краткое мгновение я увидел в расширенных глазах своего учителя тот же всплеск конечного знания. Потом отблеск исчез, уступив место ледяной пустоте.

– Могу ли я сходить за своими вещами?

– Не имеет смысла. Всё уже здесь.

Отец указал на лежащую в дальнем углу библиотеки горку предметов, в которой я распознал торбу, с которой Башле отправлялся на наши прогулки, и небольшой дорожный сундук, который он держал в руках, когда прибыл к нам три года назад.

Прежде чем взять свои жалкие пожитки, Башле хотел по дороге забрать книги, но граф громко хлопнул ладонью по стопке документов:

– Это все в огонь!

Я встал и уже направился было к моему учителю, чтобы обнять его, когда граф схватил меня за шиворот. Вернувшись к своей природной жестокости, не боясь более ядовитой отповеди какого-то пустобреха, он обратился ко мне угрожающим тоном, напомнившим прежние кошмарные уроки:

– Оставайтесь на месте, сударь сын мой!

Пугливый ребенок на мгновение воскрес во мне, и я опустился на свое место.

Башле пересек всю библиотеку, невольно клацая по плиточному полу деревянными подошвами своих дешевых башмаков. Потом открыл высокую дубовую дверь с резными узорами из листьев и исчез в сопровождении двух стражников. Чуть позже звук подков и железных колес засвидетельствовал о том, что его увезли. Только тогда отец встал и тоже вышел. Я остался один в библиотеке и тихо плакал до наступления ночи.

IV

Я выждал десять дней, ничем не выдавая своих намерений. Я даже постарался казаться веселым и исполненным рвения, когда занимался физическими упражнениями. Затем я испросил аудиенции у графа.

– Отец, – заявил я ему, – мое образование завершено. Я езжу верхом настолько хорошо, насколько это возможно. Благодаря вашим урокам я умею стрелять из любого оружия, сражаться и командовать взводом. Теперь мне не хватает только практики. Я хотел бы вступить в императорскую армию.

Отец искоса внимательно рассматривал меня. Казалось, он чует какой-то подвох, связанный с делом Башле. Но я глядел так прямо, напустив на себя такой простодушный вид, что он не нашел, в чем меня заподозрить. Пробурчал, что согласен, и отправил меня восвояси.

Полагаю, гордость за то, что я прославлю семью на службе императору, смешалась в нем с облегчением от того, что он может наконец от меня избавиться. Я не стал дожидаться, пока он передумает, и назавтра же пустился в дорогу. В предыдущие дни я успел подготовиться к срочному отъезду. По правде говоря, после изгнания Башле ничто и никто меня здесь не удерживал. Для меня важно было одно: я хотел забрать с собой его книги.

Отказавшись возвращать их моему наставнику, отец приказал старому слуге сжечь их. Этот человек ко мне не благоволил. Он бы подчинился, если бы я отдал приказ, но тут же донес бы графу. Я колебался между идеей довериться ему, как, без сомнения, поступил бы Башле, и прямо противоположной, которая была ближе к отцовскому образу действий: подкупить его, сопроводив взятку суровой угрозой. К большому моему сожалению, второе решение показалось мне более надежным. И привело к полному успеху. Я был счастлив убрать в свой багаж полдюжины ин-октаво [18] без обложек, сотни строчек из которых я знал наизусть. Этот случай помог мне осознать, что я прощался с детством, будучи существом двуликим: одно выражало братскую любовь, которую я перенял у своего учителя, ту силу чувства, которая, если следовать его наставлениям, всегда должна определять моральный выбор, а другое отражало жестокость, мощь, ярость – неотторжимое наследие отца, которое никакая философия никогда не сможет искоренить. Дальнейшая моя жизнь доказала, что этот двойной груз всегда будет давить мне на плечи, независимо от моего стремления к одной только кротости.

18

Ин-октаво – формат «восьмушки», 1/8 листа.

Отец вручил мне письмо, подтверждающее мое происхождение и прохождение воинской подготовки. Он позволил взять с собой парадный костюм, один из тех, которыми я пользовался на особо важных учениях, а также мое оружие. Оно состояло из двух пистолетов и сабли, принадлежавшей моему предку и сразившей множество турок. Чтобы никто не вздумал предположить, будто мой отъезд как-то связан с изгнанием Башле или же вызван моей враждебностью к отцу, он организовал прощальную церемонию перед лицом своего маленького войска, выстроившегося в почетную шеренгу от ворот замка до первой деревушки в наших обширных владениях.

В полдень я уже был вне поля зрения дозорных на стенах нашего замка и гораздо дальше, чем когда-либо отваживался забираться. Потом я покинул наши земли и вступил в неизведанные края. Темные тучи звали меня к себе, на север, за горизонт. С тяжелым сердцем, легкой тошнотой в утробе и безумной надеждой в голове я улыбался всем встреченным вилланам, приподнимая треуголку. Мне было четырнадцать лет.

* * *

Следующие десять лет были целиком посвящены войне. Я не без труда отыскал полк, спрашивая на всех постоялых дворах, знает ли кто, где находятся армейские части. Надо мной смеялись. К счастью, в конце концов я попал в полк кирасиров. Командовавший им полковник был дальним родственником отца, рекомендательное письмо много для него значило. Я стал лейтенантом и получил в свое распоряжение полдюжины плохо обутых бедняг. Мне хватило ума не применять к ним отцовских методов. Этими методами я не добился бы ничего. Скорее я вел себя с ними так, как учил Башле, когда мы посещали деревни: выяснил их имена, возраст, семейное положение. Интересовался, как здоровье жен и как растут дети. Они любили меня, и это делало жизнь более радостной в промежутках между сражениями.

Ибо война никуда не делась и, как всегда, сталкивала нас с Пруссией. Союзы, впрочем постоянно меняющиеся, обеспечивали этой враждующей чете воинское пополнение, прибывающее из дальнего далека. Когда был подписан договор между Австрией и Францией, я был счастлив увидеть рядом солдат, родившихся в парижских предместьях, в Провансе и Шампани. Я еще не очень представлял себе, что такое «страна», хотя, исколесив Саксонию, Богемию и Австрию, начал понимать разницу между Государством и тем небольшим поместьем, где я родился и к которому, по моему недавнему разумению, сводился весь мир. И все же я спрашивал каждого француза, не встречал ли он, случайно, некоего Башле, известного в своей стране философа. Разумеется, никто о таком не слыхивал, но людей, казалось, тронул мой вопрос, и ни один не стал насмехаться надо мной.

В те первые годы мне довелось участвовать в четырех битвах. В первой мой взвод стоял на резервной позиции и вступить в бой случая не представилось. От этого сражения в памяти остались только волнующие звуки канонады и победные крики. Я был на вершине счастья. В сущности, вернулись мои детские игры, увлекательные маневры отца, только деревянные сабли сменились настоящим оружием, оно блестело на солнце всеми своими бронзовыми накладками. Второй была осада Праги. Доблестное освобождение несчастных мирных жителей из прусской западни вытеснило из моего сознания хруст сломанных костей и крики умирающих врагов. Два следующих сражения, в Свиднице и Дармштадте, стали жестокими схватками и показали мне страшный лик настоящей войны.