Крушение империи

— Я веду свою роту, — сдержанно ответил он, разглядывая рабочих.

— Куда?

— На усмирение пролетариев, полагаю так — а?.. Эх, господин прапорщик, пипль-попль! Как бы вашим солдатикам не наклали тут!.. Позволю себе высказаться, — дело тут очень сурьезное.

— Стойте, товарищ, не мешайте, — прервал говорившего выступивший вперед рабочий.

Он был одет, как многие, в черный до колен ватничек, на голове — финская с кожаным верхом шапка, сползшая на затылок, и вокруг шеи дважды обмотанное гарусовое кашне. Оно было такого же цвета — серо-пепельного, как и усы и вьющаяся мелкими, кольцами от висков бородка рабочего.

— Куда ведете роту, господин офицер? — повторил Власов (это был он) свой вопрос и внимательно посмотрел на прапорщика.

— Туда, куда ей полагается идти в этот час. Уж во всяком случае не на усмирение… — сказал прапорщик Величко.

Он отогнул полу своей шинели, вынул из кармана брюк носовой платок, расправил его и не спеша утер им пересохшие от волнения губы. Кроме того, — подумал он, — этот «житейский жест» должен был свидетельствовать рабочим о его, прапорщика Величко, мирных намерениях.

— Это мы видим, что не на усмирение, — коротко усмехнулся рабочий и вяло махнул в сторону солдат.

— Вы не скажите, товарищ! Ружей-то у них почти нет. — это верно. Но обыскать, позволю заметить, глянь, и бомбочки-игрушечки незримо под шинелями! — раздался позади все тот же часто придыхающий, почти захлебывающийся голос, уже обративший на себя внимание прапорщика Величко.

— Кто этот дурак? — вспылил он, отыскивая его глазами за спинами стоявших впереди.

— Без ругани, господин офицер! Не дурак, а трудящийся! — спокойно, но угрюмо отозвался кто-то. — Вот он кто…

— Обижать нечего нашего брата, господин офицер!

Впрочем, никто бы точно не мог сказать, кто этот Фома неверующий, все время приглашавший с опаской относиться к прапорщику и его роте. Если спросить рабочих «Парвиайнена» о нем, они сказали бы, что он, вероятно, пришел сюда с группой рабочих других заводов, а если бы спросить о том же последних, они, конечно бы, причислили его к «парвиайненцам». Разве узнать каждого среди всего этого народа, от множества которого так и распирает эту короткую узенькую улицу?

— Где ваши казармы? — все так же деловито допрашивал рабочий в широком кашне.

— Недалеко, на Сампсониевском, — набирался спокойствия прапорщик Величко у своего сдержанного собеседника, вызвавшего в нем неясную симпатию. — Два поворота отсюда.

— Ага… — что-то соображал рабочий. — Вы, значит, с обучения идете? Постойте тут… мы вам сейчас скажем, — направился он обратно: к раскрытым воротам завода.

— А чего вы собственно бунтуете, господа? — вырвалось вдруг у прапорщика Величко.

Как ни странным казалось самому, но он хотел бы продолжить разговор с этим рабочим, обросшим нежной вьющейся бородкой, а в ответ — опять голос «дурака»:

— Гос-споди, боже мой… да разве это бунт?! Дождетесь еще. Или как понимаете?

Теперь прапорщик Величко успел заметить лицо наглеца: темные, мутные глаза, реденькие, неживые усики, скверный, землистый цвет лица с синеватыми отеками прыщиков.

Минут через пять «парламентеры» вернулись обратно.

— Проходите! — махнул рукой один из них.

Только теперь прапорщик Величко рискнул повернуться лицом к роте: солдаты тихо, но оживленно беседовали с обступившими их рабочими.

— Рота, смирно! — скомандовал он неровным голосом. — Ряды вздвой! — И — оглянувшись, успела ли расступиться у завода толпа: — Шагом арш!

Они проходили по узенькой просеке, образованной в обе стороны расступившейся толпой. Она молчаливо провожала их тысячей глаз, в которых были теперь и обыкновенное любопытство, и опасливая забота, и немой знак дружбы, и неясный тревожный вопрос.

Вниз да по речке, Вниз да по Казанке Сизый се-селезень плывет… —

молодцевато и раскатисто затянул вдруг один из ротных запевал.

Ай да люли, ай да люли! Сизый се-селезень плывет! —

подхватили припев несколько человек, но не каждый довел его до конца, — уста солдат были сомкнуты угрюмым, выразительным безмолвием.

— Отставить! — повернул голову назад прапорщик Величко.

На углу стоял патруль городовых. Полицейские всматривались в лица проходящих солдат с наигранным безразличием привычных стражей улицы.

На Сампсониевском полиция стояла уже целыми отрядами. Она стягивалась к воротам «Нового Лесснера»: оттуда хлынула на проспект новая толпа забастовщиков.

Прапорщик Величко мысленно перекрестился, введя свою роту во двор казармы.

Через полчаса начались события, конца которых он не мог уже видеть.

Только ли булки и коржики, пряники из патоки и маковики привлекли сегодня к деревянному забору солдат, столпившихся у каждой дыры в нем?.. Каждому хочется просунуть голову в дыру и своими собственными глазами увидеть, что происходит сейчас вблизи, в какой-нибудь сотне шагов отсюда напротив — у ворот забастовавшего завода.

— Земляк… а, земляк! Пусти хучь на минутку.

— Довольно, понагляделся! Дай другим…

— Ребята, не при!

— Легче, легче… забор повалишь, тюля!

— Тетенька, хлебца!

— Сюда, сюда, тетка…

— Да не напирай ты, слышь!

— Фараонов-то, братцы, — на все российски огороды пугалом ставить!

— Конны али пеши?

— Тетка! А шо той говорун балакав?

Каждый хочет зачерпнуть глазом кусок скрытой от него мечущейся улицы, как истомленный, мучащийся от жажды путник — набрать ковшом первую утоляющую воду.

Торговки сейчас — не только разносчицы булок и пряников, но (а это разбирается мгновенно и с благодарностью) и самых последних, неостывших уличных новостей.

Торговки вертятся в толпе забастовщиков, ловят разговоры, подхватывают долетающие до слуха выкрики быстро сменяющихся ораторов. И, наспех уложив все это в свою первую, свежую память, еще встревоженную суетой, домыслами и воображением, — набросав все это в нее впопыхах, как всякую всячину разных вещей в незакрывающийся коробок, женщины бегут обратно, к забору казармы.