Крушение империи
Шрифт:
— Воевать не хотят, — вон што!
— А им чего? Им не воевать… они не то, что мы!
— Балда! Темная деревня!
— Вин в политике мало що кумекае! Рабочий класс взагали против войны, — хиба ему ось це понятно?
— Опять же, конешно, с продовольствией, солдатики, не того…
— Племяша моего, Анюты-сестры Ваську, на прошлой неделе пришли ночью и взяли. Слесарем он у «Феникса»!..
— А за что, мамаша?
— За политику, видать!
— Гляди, ораторов тоже возьмут!
— А жаль, если!..
— Братцы, а почему сегодня насупротив войны кричат?
— А может, к
— Верно! А господа офицеры не желают про то объявление сделать, — по-вашему, как, земляки?
— За шкирку тогда ихнего брата и на цугундер прямо!
— Эх, братцы… горнизонту у вас политического нету! Кабы замиренье случилось, на что бы фараонов столько пригнали!
— И то дело!
— Горожаночка! А много фараонов?
— Да пусти ты, Быков… морда бычья!
— Солдатушки! Чтой делается, чтой делается, господи!
— Ну, ну!
— Конная полиция! А еще жандармы вышли!.. — пришло последнее известие из уст запыхавшейся старушки торговки. Бледный, с вытянутыми губами, многозубый рот ее тяжело и бессильно разжимался, как у щуки, выброшенной на берег. — Долой, кричат, войну… Не хотим, говорят, чтобы, значит, кровь у народа, как вода, шла… во что!
— Правильно, ребята!
— Кабы каждый полк постановил, и — амба!
— На Чугунной бастуют, на проспекте — два завода…
— А больше нигде, мамаша?
— Что ты, голубок! Барановского завод, говорят, тоже двинулся. «Айваз» загудел, на манифестацию.
— На демонстрацию, бабка! — поправил ее кто-то.
— Я и говорю… Такое… такое, сынок, начинается.
— Давай, бабушка, булку куплю! — словно в награду за приятное сообщение сказал один из солдат.
— На, милый, выбирай, какую хошь.
— И мне, бабуся!
— Р-расходись! — раздалось вдруг с улицы, и длинный картавый полицейский свисток побежал, приближаясь, вдоль забора.
— Фараоны! — бросились врассыпную торговки, подбиг рая с земли свои корзинки… — Фараоны… душегубы!
За первым свистком — второй, потом — третий…
— Ишь ты, разгоняют, — сказала старушка со щучьим ртом, торопливо принимая деньги от солдата. — Волки столичные… ироды царские. Тьфу!
В первый момент непонятно было, почему вдруг быстро мотнула она головой, и вслед за презрительным «тьфу» неестественно далеко сдвинулся набок ее вытянутый рот, почему вдруг выступила в углу его кровь, и старушка, качнувшись всем телом к забору, упала на землю.
— Бабаня, чего ты?.. — крикнул ее покупатель-солдат.
Он подался всем телом в пролом забора — нагибаясь, протягивая руку вниз, чтобы захватить и поднять ею упавшую женщину.
Кто-то больно ударил его по руке, — он отдернул ее и поднял голову: у самого забора, почти на том же месте, где была только что торговка, стоял, замахиваясь вынутой из ножен шашкой, рослый, румяный, с коротко подстриженными бакенбардами офицер фараон. Это он расправился кулачищем со старухой.
— Гадюка царская! Солдата бить?! Ты что, сволочь, народ невинный по мордасам лупишь?.. Ребята, братцы! — истерическим голосом закричал солдат. — Наших бьют, братцы… Фараоны бьют.
Выскочивший на крик, вместе со многими из казармы, Сергей Леонидович еще издали увидел: часть забора снесена (открылась
взору улица), четверо городовых направляли револьверы в безоружных солдат, звавших товарищей на помощь.— Наших бьют! — разнеслось по двору казармы.
— Оружье, оружье бери!
Ваулин не мог бы сказать, как точно произошло все это.
В минуту двор наполнился солдатами, в следующую — вся эта масса ринулась к забору, и, вероятно, потребовалась еще только одна минута, чтобы уже весь забор был повален, превращен в щепы!
— Долой полицию!
— Бей фараонов!
— Души его… иуду!
Один из городовых выстрелил без промаха в солдатскую толпу. И тогда в ответ грянул почти в один и тот же миг десяток солдатских винтовок.
— Бей их, фараонов, без остатка!
— Давай свободу!
— Да здравствуют солдаты и рабочие! — крикнул полной грудью Ваулин: так, что его услышали в хлынувшей навстречу солдатам лесснеровской толпе.
— Долой войну! Да здравствуют свободные солдаты!
— Да здравствуют наши братья! — неслось из рядов рабочих.
Вырытые из мостовой камни полетели в полицейских. «Иуды» «фараоны» бежали, согнувшись, отстреливаясь из маузеров, в подъезды домов, в ворота дворов, вскакивали на подножку проходившей конки, ища убежища у ее перепуганных пассажиров.
Смешавшиеся в одну толпу рабочие и солдаты овладели проспектом.
Весть о солдатском бунте в минуту дошла до бастующих заводов: с Головинского с Чугунной и с Выборгского шоссе двинулись сюда новые толпы, сметая по пути полицейские заслоны.
Два опрокинутых вагона конки превращены были тотчас в трибуны для ораторов:
— Братья-товарищи, чего мы хотим? Рабочий класс призывает к борьбе. Мы пойдем на борьбу с царским режимом, за освобождение от него, за мир! Наш враг — внутри России… Это — монархия, товарищи! Это — помещики и фабриканты! Они руками обездоленного народа ведут кровавую войну во имя своих собственных интересов.
— Правильно! Сами зад на печке греют, а ты страдай!
— Товарищи!.. С каждым днем лоскут за лоскутом спадает обманный покров, под которым враги рабочих и солдат скрывали всю правду о войне. За что кровь проливать в этой бойне?.. За что отдавать свой труд, свое здоровье, свою жизнь… а? За прибыли фабрикантов?! За земли помещиков?! За благоденствие царя и его своры?!
— Верно!
— Помаялись, хватит!
— Долой войну, товарищи! Подымай всю рабочую и крестьянскую Россию против войны! Это не наша война… Наша война впереди… с нашим классовым врагом! Долой романовскую монархию! Долой войну! Да здравствуют наши братья-солдаты! Да здравствует рабочий класс!..
И кто-то вместо речи читал молодым девическим голосом стихи:
Одетый дымом, словно тайной, Завод — грядущего залог, Преддверье в век необычайный И битв решительных пролог. В дыму, облитый потом, кровью, Кует мечи он для борьбы, Чтобы железом и любовью Разбить оковы злой судьбы!