Крушение империи
Шрифт:
— Понял, что и кому?
И он тряхнул листки.
— Гос-споди, боже мой! — по привычке протяжно, с полуглубоким вздохом отозвался, вставая из-за стола, Кандуша. — Ну, как не понять: историческая манускрипта самому Борису Владимировичу, его высокопревосходительству… Сегодня? — спросил он.
— Сегодня, через час. На квартиру свезу. Читал ведь, какие дела там мастерит Карабаев — земляк твой… за границей?
— Читал и запечатлял, можно сказать, своими собственными пальцами, — растопырил короткопалые руки Кандуша, надевая на машинку клеенчатый чехол. — Подумаешь тоже: Лев
— Комолая корова хоть шишкою да боднет, — рассеянно, поговоркой на поговорку ответил Губонин, пробегая глазами свое секретное донесение.
— Коровы быками становятся, позволю себе заметить, Вячеслав Сигизмундович!.. Ворота царского государства ломать собираются, — сами же его высокопревосходительству докладываете? Разве шутка? Господи, боже мой! Трепещу весь, трепещу. Глаза мои на события разбегаются! И тут бы… незримо, незримо этак… чик под корень, чик! (Губонин поднял на него глаза.) Чему удивляетесь, Вячеслав Сигизмундович? (Он оглянулся по сторонам, словно кто-либо мог подслушать их разговор.) Всерьез говорю: чик под корень… незримо этак!
— Арестовать, что ли? — усмехнулся Губонин и, потягиваясь, распрямляясь, сладко зевнул.
— Толку мало, — помутнели, чернильными стали кандушины глаза, и он бесшумным, медленным шагом подошел к начальнику. — Способы обсудить можно, как лучше. Сразу ли, поодиночке. Но под корень, говорю, Вячеслав Сигизмундович!.. Чик — и преставился старик! Вот на этот счет сообщеньице имею.
И он вздрогнул вдруг — крупной конвульсивной дрожью: трескучим звонком врезался в беседу телефон.
Губонин снял с рычажка трубку:
— Слушаю… Да. Квартира инженера Межерицкого. Да, я… Я же вам… ну, да — я у телефона… инженер Межерицкий. Фу-ты, господи, не узнал! Честь имею, честь имею, дорогой Иван Федорович. Вам повезло застать меня…
И наступила продолжительная пауза, в течение которой внимательно слушавший своего телефонного собеседника Губонин обменивался с ним краткими утвердительными междометиями, а Пантелеймон Кандуша, хорошо изучивший привычки своего начальника и по виду его учуявший сейчас особенно интересное и важное, затаил дыхание, нетерпеливо выжидая окончания разговора.
— Все будет сделано!
И Губонин, «инженер Межерицкий», аккуратно размотав туго скрутившийся и укороченный оттого телефонный шнур, медленно и так же аккуратно опустил трубку в седлышко рычажка.
Минуту он молчал, занятый своими мыслями. Молчал и Кандуша, знавший, что в таких случаях не следует ни о чем расспрашивать начальника: если нужно, если захочет, — сам все расскажет. И когда тот остановил, гмыкнув и улыбнувшись, на нем свой взгляд, Кандуша сказал только:
— Умыться бы… — и сделал бесстрастное, скучающее лицо.
— Ха-ха-ха! Спасибо, дорогой мой гувернер, — вскочил Губонин и убежал в ванную.
Он вышел оттуда с порозовевшими щеками, с еще влажной головой, которую растирал нежно, осторожно мягким мохнатым полотенцем и, не успев привести себя в порядок, закурил, не пользуясь, как обычно, мундштуком, быстро, истратив торопливо три спички одну за
другой; и тотчас же, после двух затяжек, бросил дымящуюся папиросу не в пепельницу, а в какую-то попавшуюся на глаза пустую склянку, стоявшую на этажерке с книгами.— Так ты говоришь, Пантелеюшка, чик — и преставился старик?! Хо-хо-хо… Может, и план у тебя есть, а?
«Совсем не о том думает. Ерза в теле!» — наблюдал его опытный Кандуша. Он вынул из скляночки папиросу, притушил ее в пепельнице-лодочке, стоявшей на письменном столе, взял из рук начальника полотенце, отнес его в ванную и, только возвратись оттуда, ответил на заданный вопрос:
— Планы есть, да в коробочку надо влезть!
И он трижды похлопал себя по лбу.
— Поговорим на свободе?
Он вопросительно посмотрел на присевшего к столу Губонина.
В конце третьей написанной на машинке страницы он мелким четким почерком, но с размаху, не примащивая руки, поставил свою фамилию, и верхний хвост заглавной буквы, описав овальную дугу, вобрал в нее, как в сачок, всю подпись.
Он сложил бумагу и собирался уже спрятать ее в карман с бумажником, но внимательно и заботливо следивший за ним Кандуша, как всегда, оказался услужлив:
— В двух местах ручку вашу приложить надо, Вячеслав Сигизмундович… А вот рассеянны, стали, позволю заметить. Сказали — сами впишете, где пропуск велели оставить…
— Ах, черт… верно!
— А как же! — зная себе цену, буркнул Кандуша.
Губонин снова присел к столу, развернул бумагу и на одном из листов ее, где Кандуша оставил ранее чистую строку, вписал быстро:
«Журналист Гильо, он же под фамилией Шарль Перрею».
и посмотрел с благодарностью на Пантелеймона Кандушу.
— Я ухожу, Пантелеюшка. Ты посидишь тут, покуда придет старуха.
— Так точно.
— Если хочешь, можешь сегодня ужинать со мной в «Аквариуме». Как ты?
— Рад буду, Иван Семенович!
— А коли придется только на вокзале увидеться…
— …то уж там же шепнуть все вам успею, Савва Сергеевич, — расторопно, без запиночки отвечал на прощанье Кандуша. Губонин был доволен.
Разговор — для постороннего, непосвященного — походил на причудливый экзамен. Да это и было в некотором роде так: имя и отчество Губонина менялось всегда в зависимости от того, где и когда встречал его — условившись или случайно — верный помощник Пантелейка. И ни разу на поверку не сбился в том крепко владевший памятью бывший ротмистров «архивариус» столь сложной департаментской «дуги сведений о домах и лицах наблюдаемых».
Но сколько — гос-споди, боже мой! — имен и отчеств у вездесущего и всевидящего Вячеслава Сигизмундовича, — Пантелеймон Кандуша поистине преклонялся перед своим наставником.
Уже у самого выхода из квартиры Губонин вдруг обернулся и с интонацией, не свойственной ему, подражая голосом кому-то, сказал:
— А знаешь, насчет кого звонил-то Жан Федорович?
— Скажете — знать буду.
— У, бестия, знаешь ведь! Готовьсь, Пантелеймон Никифорович, гостя принимать.
— «Милай-дарагой»? — воскликнул Кандуша, сам копируя голосом кого-то.