Крушение империи

Губонин подмигнул и взялся за ручку двери.

ГЛАВА ПЯТАЯ Возвращение

Ньюкэстль. Христиания. Хапаранда на шведской границе. Торнео…

Путь возвращения пройден, поезд мчит финскими хвойными лесами, Россия бежит навстречу знакомыми верстами, станциями, ворохом последних газет, припасенных суворинским киоском на выборгском вокзале, и длинными белыми просеками в них, прорубленными ревностной рукой русской цензуры.

Лев Павлович Карабаев передает газету соседу, выходит из купе в коридор — к открытому окну вагона.

Проносится мимо какое-то железнодорожное здание, будка белая, лошадь, запряженная в дрожки, озеро с лодками, купальщицы.

Вагон покачивает на стрелках, стрелки уготовили путь и стерегут его, — Лев Павлович, усмехнувшись, начинает думать аллегориями.

Журналисты встретили на станции Усикирко. Они ворвались в вагон шумно, крикливо, напирая друг на друга. Они знали каждого из ехавших парламентариев по имени-отчеству, — стоял гул многократных почтительных приветствий, суматошных вопросов, сумбурных реплик и, пожалуй, таких же сумбурных ответов. Впрочем, отвечали так не все: член Государственного совета граф Олсуфьев вынес из купе и передал представителям прессы заготовленный им заранее листок со своими «заграничными впечатлениями» и от особой беседы отказался, избегая тем самым, как выразился, излишних газетных «комеражей». Националист Демченко принял только, сотрудника «Нового времени», объявив остальным, что боль в ухе настолько сильна, что он не может беседовать с ними.

И кто-то в карабаевском купе меланхолически, но зло сказал, рассмешив всех:

— Не скот во скотех коза, не зверь во зверех еж, не птица в птицах нетопырь и не депутат в депутатах Демченко, как ведомо!.. Во Скотинины все крепколобы!

И, рассмеявшись, все оглянулись на злой голос: низкорослый журналист Асикритов стоял в дверях; он не виден был за спинами столпившихся здесь своих товарищей. Гул шел по всему вагону.

— На послезавтра ваш доклад, а двадцатого Думу распускают.

— …и на игральные карты у нас кризис.

— …но об этом разговоре прошу вас пока не сообщать… сами понимаете…

— …французский генерал По у нас в Ессентуках лечится.

— …нам пример надо брать у Англии, как бороться с роскошью!

— …и эти евреи-эмигранты готовы защищать свою мачеху Россию…

— …Александр Дмитриевич Протопопов остался в Лондоне в помощь министру Барку…

— …а газеты — заметили? — семь вместо пяти копеек!

Минутная остановка в Териоках, — гул уменьшается, слова явственней, путешественники вспоминают здешние слоеные пирожки, каких нет и у Филиппова, смотрят на часы, отсчитывают время, оставшееся до Петрограда. Путешественники не прочь уже закончить интервью, но газетчики наседают, каждому хочется спросить всех и в свою очередь самим побольше рассказать, — на листки блокнотов падают размашистыми обрубками-кривулями торопливые записи, которые сегодня ночью уже превратятся в стройные грядки статей, заметок, телеграмм на первой полосе всей русской прессы.

— Вы сами должны понять, — несется из чьего-то купе. — После Бурбонского дворца с его историческими воспоминаниями, с его залами и кулуарами… Вам не приходилось бывать там? О, это замечательно!.. А зал Казимира Перье, где изображено заседание Генеральных штатов двадцать третьего июня тысяча семьсот восемьдесят девятого года?! И после всего этого мы попали…

Шум тронувшегося поезда заглушил остаток плавного разговора и выразительный голос рассказчика.

И снова:

— Нет, я не ездил. Павел Николаевич ездил.

— …английские солдаты родным на память свой голос в фонографе…

— …теперь у нас, господа, мясопустные дни введены.

— …да, я веду дневник… вот еще и здесь, в купе. Вот он…

— …ах, каналия же этот…

— …жаль Китченера!

— …нашим — ни-ни! Французам через посольство тридцать бутылок вина на душу…

— … «супрематисты» — футуристы выставляются…

— … а Ириша как, Фома Матвеевич?

— …извозчичья такса, говорите?

— …не выставка, а москательно-скобяная торговля: металл, дерево, обои, стекло, — тьфу!

— …гуси на Дворцовой набережной, ей-богу. Картинка!..

— …доподлинно знаю: Сибирский, Русский для внешней, Азовско-Донской…

— …Все здоровы, Лев Павлович!

— …Международный, Волжско-Камский банк, — вот вам и газета!..

— …Сухомлинов? Сидит пока сей резвый генерал!

— …на лекции Детра Когана: «одичание и возрождение в литературе и жизни».

— …к Белоострову, господа!

— …У них ванны и души в траншеях — у французов, а вы говорите!..

— …распутинцы под сюркуп взяли все общественные силы.

— …и Софья Даниловна хороша? Ну, слава богу!

— …а зала почем?

И так до самого Финляндского вокзала.

Все домашние здоровы — вот самое важное из того, что сообщил Асикритов, — и Лев Павлович пришел в хорошее настроение. Случилось так, что последние две недели он не имел никаких сведений от семьи. Ни одной телеграммы, а на письма он и не рассчитывал.

Весь обратный путь из Англии Лев Павлович был тосклив и полон всяческих мрачных мыслей и беспокойных предчувствий. Он плохо спал, и сны были несуразны и неожиданны по Своему горькому всегда содержанию: то жена облысела и кондукторшей служит в трамвайном вагоне, то она в гробу лежит и головой мотает, и у гроба стоят знакомые и друзья с голыми коленками, в форме шотландских стрелков; то сын Юрка — раненный финским ножом уличного хулигана; Ириша, бесстыдно обнимающаяся с каким-то пьяным солдатом и жалобно протягивающая руки к отцу; то она лежит на рельсах, и мчащийся поезд вот-вот налетит и раздавит ее, — Лев Павлович стонал во сне, вскрикивал, метался на своем дорожном ложе и, просыпаясь, жаловался спутникам на сердцебиение и дурное настроение.

Встреча с Асикритовым, родичем жены, обрадовала Льва Павловича. Журналист был в курсе домашних карабаевских дел: дней десять назад Льву Павловичу телеграфировали, но, очевидно, телеграмма не допела, — зря так волновался; Юрка благополучно перешел в седьмой класс и пытается говорить басом; на дачу решили ехать, дождавшись только Льва Павловича; любимое блюдо, вареники с вишнями в сметане, ждет его на столе: это трогательный сюрприз Сони, не изменяющей и в столице украинским вкусам; она сохранила ему все газетные вырезки, в которых упоминалось его имя за все это время; да… недавно обклеили всю квартиру новыми обоями; словом, все ждут его с нетерпением, — они, наверно, сейчас уже на вокзале — нервничают, как полагается…

Из вагона Лев Павлович вышел уставший, но успокоенный и даже веселый. Поезд пришел вечером. Ярко освещенный перрон был полон людьми: не только родственники и знакомые, но и многие другие пришли встречать депутатов русского парламента. Кричали «ура», возглашали здравицу прибывшим, а некоторым, и в том числе Карабаеву, отдельно пели какие-то песни и снова кричали «ура».

П-пых! — вспышка магния перед самым лицом невольно вздрогнувшего Льва Павловича; но спустя секунду он уже приветливо смеется, и таким, со сдвинутой, в сутолоке, шляпой на голове, запечатлевает его второй фотографа… бросается к нему с поцелуями:

— Папа… папочка, здравствуй!

— Юрик… родной!

Он крепко прижимает к себе сына, заглядывает в его глаза, нежно похлопывает по плечу.

— А мама где? Ирина?..

— Там, там они… Их затолкали. С нами Федя Калмыков!

— Куда прикажете, барин? — спрашивает носильщик.

— Ах, к выходу же, конечно!

Они пробивались сквозь толпу, и многие, знавшие в лицо депутата Карабаева, приветствовали его, снимая шляпы, котелки, фуражки, а женщины — многократными кивками головы и длительными улыбками, и Лев Павлович тоже улыбался всем и в сладкой растерянности повторял одно и то же слово: