Крушение на Грейт-Рассел-Стрит

Но прежде чем он успел нагнать ее — черт побери эти непостижимо неповоротливые ноги, — она свернула и скорым шагом двинулась по Гауэр-стрит. Только тут до него дошло, что он ошибся. Слишком высока для Поппи, как насмешливо-ласкательно он ее называл, и потом высокие замшевые сапоги, каких у Поппи никогда не водилось, и эта повязка на голове, вроде тех, какие делали его внуки, наряжаясь индейцами. Подобно спящему, пробивающемуся к полной ясности сознания сквозь глубокие толщи сна, он подумал: нет, ошибся, такие юбки потом возвратились, и эта ланглановская [1] лента — разумеется, это ж тридцатый год… Нет, погоди; минуточку. Он был сбит с толку; слово «модерн» всплыло видением шелка телесного цвета, обтягивающего ногу выше колена и покоящегося на чернооранжевых подушках. Да, он прав, то — «модерн», а это что-то другое. «Пост-модерн»? «Нео-модерн»? «Посмертный»… «пост-роджеровский»? Перебирая в уме слова, он чуть не налетел на фонарный столб. Как странно, что Поппи почудилась именно в тот момент. Конечно, он не скажет об этом Шерли. Еще может, приревнует к молоденькой.

1

Сюзанна Ланглан — знаменитая французская теннисистка 20-х годов

Заметив на другой стороне табачную лавку, он пустился назад, лавируя между машинами, которые резко осаживали, пропуская его. В лавке, что рядом с табачной, был вывешен знаменитый плакат по призыву новобранцев времен первой мировой войны, и это тотчас смутило его: он думал, что война кончилась. Его брат наверняка погиб, он погиб во время одного из последних наступлений восемнадцатого года. Да, бедняга, Джон. Тебе-то всегда было ясно, что бедняге — любимец отца, но бездарность, не то, что ты, на которого возлагалось столько «надежд», — предназначен такой-вот конец. Недотепа, прирожденный неудачник… Но, конечно, все равно это не было ему безразлично. Старина Джон со своими косными понятиями. Не одобрял Поппи, словно она была бог знает что. Глупенький простачок.

Вошел в табачную лавку: за прилавком — Джон; усы, отпущенные в окопах, и все прочее. Его прямо-таки сразило, так что на какой-то миг он забыл, зачем пришел. Было бы, пожалуй, нелюбезно сказать: «А я думал, ты погиб», поэтому в конце концов он просто купил коробку спичек и снова вышел. Не может быть, чтоб это действительно был Джон. Или может? Не то чтоб Джон когда-нибудь встал за прилавок, но все это, должно быть, какая-то идиотская шутка или одна из нынешних несуразных выдумок, вроде дзэн-буддизма или чего там еще. Намеренно не предполагавших объяснения. Самое достойное — и самое здравое — просто не обращать на все это внимания.

Выйдя из лавки, почувствовал, как вдруг приободрился и вновь владеет собой. Эти моменты аберрации, странно все это и довольно досадно. Тут он заметил, что на другой стороне, напротив того места, где он стоит, ломают еще один добротный викторианский дом и делают это, к тому же, казалось бы, самым несуразным образом. Теперь он вспомнил, как неделю назад стоял тут, наблюдая за рабочими, разбиравшими островерхую, готическую крышу. Сейчас он снова стоял, наблюдая за ними, и понял, что он не один, а с целой группой, которая, растянувшись вдоль тротуара и задрав головы кверху, смотрит через дорогу, и сообразил, что на протяжении всего рабочего дня рабочие постоянно собирают аудиторию, хотя и текучую. Доставляет людям удовольствие вид разрушения или же они смотрят на него с сожалением? Сам он на прошлой неделе, помнится, наблюдал с осуждением, и, придя домой, сетовал перед Шерли на то, что уничтожается облик города и что вандализм городских властей, хотя и не такой откровенный, хуже вандализма частников, потому что проводится с куда большим размахом: не даром они с Роджером одними из первых в своем поколении высказали предположение, что викторианская архитектура по-своему велика. Сегодня половина здания была снесена начисто, вторая же казалась погребенной под грудой лежавших на земле мелких обломков, совсем как во время воздушных налетов, даже тот же запах пыли. На стреле крана (самого крана и крановщика не видно) медленно раскачивается на цепи из стороны в сторону, словно какое-то слепое, но опасное животное, шар и, изворачиваясь, наносит исподволь фатальные, хотя и неуклюжие удары по расшатанным стенам. Вот он, переметнувшись, принялся упорно долбить остатки карниза, с грохотом посылая их в конце концов навстречу судьбе четырьмя этажами ниже. Дальше очередь за фрамугой.

По мере того, как он наблюдал, неодобрение постепенно сменилось ощущением приподнятости. Возбуждали самые размеры разрушения. Большой дом, всего два месяца назад считавшийся пригодным и даже ценным, содержавшийся в тепле и чистоте, теперь по чьему-то своевольному приказу лежит в руинах со вспоротым нутром. Разве нет в этом чего-то здорового? Прошлое сознательно сметается с лица земли, его обветшавшее внутреннее убранство сгорает в очистительном пламени, ничто не щадится, не сохраняется бережно впрок? Добрых семь минут с наслаждением наблюдал он, как слепое чудовище наносит удары, расшатывает и грызет, а кирпичи и камни с треском падают вниз.

Когда он вновь двинулся вперед, он заметил, что устал еще больше. Каждый шаг, казалось, требовал тщательной подготовки, в голове опять поднялся этот чертов звон. Иногда во время работы звон приводил его в бешенство. Шерли, не переставая, твердила, что это «просто кровообращение», словно считала, что уже само знание приносит какое-то облегчение, глупая корова. Звон не беспокоил его — просто приводил в бешенство. Разъярившись, он плелся теперь вперед… Куда, к черту, подевались такси?… И разве он собирался брать такси? Ладно, зато сейчас собирается. Словно в ответ на его мысли, по улице навстречу ему мчалась пустая машина с горящим огоньком. Он собирался было сделать знак, но тут заметил номер. На нем значилось: «КРК».

Пока он так стоял, такси, замедлив ход, словно шофер ожидал его знака, а потом, набрав, когда он не поднял руку, скорость, проехало мимо. Крк. Остров у северного побережья Далматии; одно из типичных славянских названий без единого гласного. В Англии большинство никогда б и не услышало про него, если б не… Да и опять позабудет. Через год-другой большинство позабудет, что это название имело какой-то смысл — что там разбился самолет. Даже у него буквы «КРК» сразу же отпечатались в голове, словно изображение на сетчатке, не тармаковой дорогой, не грудой искореженного металла и раскрытыми чемоданами с рассыпавшейся летней одеждой, а просто довольно пустынным островом, каких множество на Далматинском побережье с его навязчивой, призрачной красотой. Они с Роджером не ездили туда, подумалось ему. Но, может, говорили о том, чтоб поехать, и бывали на подобных ему островах: козы, сонный звон колокольчика над сонной водой, крестьяне, для которых поездка на материк — редчайшее событие. Первобытная островная изоляция (в буквальном смысле слова) через некоторое время начала угнетать его — одна из многих причин их бессмысленной ссоры, разве нет?

Если б они поехали на Крк — если б он сам специально поехал туда (но зачем?) — отразилось бы это на каком-то космическом порядке вещей там, далеко, за голубыми несуществующими пределами, недоступными разумному пониманию?

Умилостивила бы тогда его поездка богов (тех богов, в которых, по его утверждениям, верил Роджер) и сделала бы она что-то, чтобы сорок с лишним лет спустя предотвратить крушение на острове большого самолета? Мог бы он тогда, молодым человеком, благодаря какому-то сверхъестественному проявлению сосредоточенности и проницательности спасти свое будущее дитя и ее детей и мужа? Если так, Меррилл и его внуки погибли оттого, что время едино и что ему почти все было безразлично, что он не старался, а, потворствуя своим слабостям, ссорился с Роджером просто со скуки.

Все, конечно, вздор. Вздор больного самомнения. Как раз то, к чему пристрастилась Шерли со своей треклятой астрологией, и что он так презирал. На самом деле никакого порядка вещей, ни космического, ни какого другого, не существует, и вовсе не обязательно «расплачиваться» за что-то и уж точно, что не так. Но в тот самый момент, когда он говорил это себе, шевеля губами, словно ораторствуя перед Шерли, до него дошел страшный смысл того, что он говорил. Потому, что если нет возмездия, нет и вознаграждения и никакие обещания за усердие не оправданы. Не задумываясь и никогда не формулируя этого в словах, он верил к тому же — поистине верил всю жизнь, — что неизменно удачливой собственной своей фортуной он отчасти обязан своим же личным талантам и выдержке. Выделяясь еще мальчиком в школе, он считал, что нет причин отказываться от оптимизма, что жизнь, что бы она ни сотворила с другими, по существу распорядится им наилучшим образом. И в целом жизнь так и распорядилась. Только теперь, почти случайно, на углу улицы, на семьдесят девятом году жизни открылась ему ужасная правда о том, что будущее в конце концов больше не собирается компенсировать ударов, которые наносит ему настоящее, да и во всяком случае не так уж много осталось этого будущего. Что свершилось — свершилось, и даже бог, тот бог, в которого он не верил шестьдесят с лишком лет, не мог ничего изменить. Меррилл с мальчуганами погибла, и действительно некому и нечего больше сказать. Он проиграл под конец. Томившее его с лета ощущение подавленности и собственной несостоятельности, которое он, не распознав, называл про себя «старостью», это в конце концов просто вечное, безутешное горе.

Его прошиб пот. В ушах так звенело, что он не мог понять, от этого звона или от непрерывного шума транспорта раскалывается голова. Перед глазами заплясали темные точки, застилая взор, словно крупные капли дождя на стекле, но и сквозь точки он вдруг увидел, что «КРК» стоит на других машинах и автобусах на Тоттенхем-Корт-Роуд — фактически на всех. Еще в тот момент, когда глаза его заметили эту несообразность, здравый смысл отверг ее: это уж наверняка обман, маниакальное желание повсюду видеть смысл, открывать порядок там, где на самом деле нет ничего. Но минуту спустя, увидев, что улица запружена множеством Джонов и Поппи, несметными их полчищами в разных вариантах, он забыл свои рассуждения. Так и должно быть, подумал он с обидой; только потому, что мне они безразличны. Он избегал их коллективного взора.

И тут он увидел Роджера, в полупрофиль, он как раз садился в автобус.

Роджер!

Он был уверен, что произнес это имя. И думал, что побежал. Но прохожие, которые довольно быстро начали собираться вокруг валявшегося на земле твидового пальто, в один голос говорили, что старый джентльмен просто упал на том месте, где стоял, по-прежнему крепко сжимая портфель.

Когда над ним, собираясь расстегнуть твидовое пальто, склонился студент-медик, и два полицейских с сознанием собственного достоинства прошествовали сквозь все прибывавшую толпу, в дальнем конце улицы краном выворотило огромный кусок каменной кладки. Он рухнул, врезавшись в разбросанные внизу сотворенные человеком глыбы, как в другие глыбы врезался самолет, как в Греции врезался в горный склон нанятый Роджером автомобиль, и в его мозгу грохот этот смешался с оглушительным гулом в ушах, и потом эти звуки слились воедино.