Крушение надежд
Шрифт:
Он ничуть не удивился, увидев своего дядю на диване. Алеша подмигнул ему, подозвал:
— По твоему совету я решил поселиться с вами.
— Вот и правильно, мама будет рада.
В этот момент вошла Лиля в халате:
— Лешенька, у нас радость: Алеша будет жить с нами.
Сын прокомментировал это событие спокойно и серьезно:
— Значит, ты больше не будешь плакать.
Зато когда Лиля с Алешей пришли к Августе и Павлу и сообщили им новость, оба по-стариковски расплакались и бросились их обнимать. Павел, всхлипывая, говорил:
— Как Маша-то была бы рада, как была бы рада!
А
— И Сеня был бы счастлив за вас. Он ведь так тебя любил, Лилечка, доченька моя.
Радостная Лиля от избытка чувств носилась по комнате, подбегала то к одному, то к другому, целовала всех троих и нежно прижималась к Алеше, говоря:
— Это мой муж, это мой муж!.. Я ведь думала, что ничего хорошего в моей жизни уже не случится. А Алешка мне сделал такой радостный подарок! — И впивалась в него губами.
Влатко никто не упоминал — это было бы неуместно. Августа спросила сына не без намека:
— Говорят, что поэты имеют дар предвидения и предчувствия. У тебя было такое предчувствие?
Алеша, смущенный и еще не вполне привыкший к положению мужа, качал головой:
— Так ведь у поэтов все предчувствия про других, они предчувствуют за весь мир. А про себя предчувствий у них нет. Даже у Пушкина не было предчувствий про самого себя.
Лиля позвонила Римме:
— Можем мы увидеться сегодня?
Хотя голос у нее был веселый, Римма насторожилась:
— Что-нибудь случилось?
— Случилось, только скажу не по телефону.
Римма заинтересовалась: что-то важное, может, Лиля узнала что-нибудь хорошее про Влатко.
Лиля выпалила в первую же секунду встречи:
— Риммка, я вышла замуж за Алешу.
— Ну, ты даешь! — растерянно сказала Римма, потом спохватилась: — Лилька, как я рада за тебя! Когда же это произошло?
Лиля рассказала близкой подруге все подробно. Римма обняла ее:
— Знаешь, у меня всегда было такое ощущение, что вы с Алешей созданы друг для друга. А в последнее время я видела, как ты на него смотрела. И думала: что-то должно произойти между ними. У меня на эти дела глаз-алмаз. Будете устраивать свадьбу?
— Не будем. Мы решили не устраивать из-за Лешки, он Алешу любит, но такая перемена в положении дяди может стать ударом для его детской психики. Алеша переедет к нам, и пусть мальчик постепенно привыкает.
Моне Генделю Алеша сказал о случившемся на следующий день. Моня воскликнул:
— Ну, ты даешь, старик! А знаешь, это лучшее, что ты сотворил за всю свою беспутную жизнь.
— Ну, не такую беспутную, как твоя. — И оба рассмеялись.
— Будешь устраивать свадьбу, как я, — еврейскую? Я готов быть свидетелем.
— Ну какой же из меня еврей при русской маме? Нет, мы решили съехаться без шума и даже не хотим сразу объявлять новость Лешке, сыну Лили.
— Ну, мы-то с тобой можем спрыснуть твою потерю свободы.
— Пошли в ресторан Дома кино, там спрыснем. Как-никак, я ведь член Союза кинематографистов.
В ресторане Моня сказал Алеше:
— Есть люди-шустрики, а есть люди-мямлики. Шустрики все делают быстро и решительно, вот, например, как я женился. А ты мямлик, сколько лет не мог решиться. Ну, что ты сочинил к своей женитьбе?
Алеша засмеялся:
Час прозрения настал — Я из брата мужем стал.102. Заговор (как это делалось)
Уже три года Рупик Лузаник заведовал кафедрой. В Боткинской больнице его считали одним из лучших профессоров. Он был прирожденным учителем, своими рассказами зажигал в студентах и молодых врачах искры интереса к науке. На каждый его обход больных и на клинические конференции приходили врачи из других отделений больницы учиться врачебному искусству. Раз в неделю он читал лекции, их тоже приходили слушать врачи из других клиник, аудитория заполнялась до отказа. Его лекции нравились глубиной и культурой изложения, у него была свободная манера говорить, выработанное искусство общения с аудиторией. Нередко на его лекции приходили и Лиля с Фернандой, садились в отдалении, поражались уму и глубине знаний друга.
Начав свою профессорскую карьеру, Рупик лелеял две мечты: создать школу своих учеников и написать учебник. Эту вторую мечту он уже осуществил — написал книгу «Искусство лечения больных». В основу книги он положил расширенные записи всех случаев своего лечения, которые вел, начиная с далекого карельского городка Пудожа. Он показывал на этих примерах, что лечение — это особый вид искусства, и взял эпиграфом слова Конфуция: «Учиться и не размышлять — напрасно терять время, размышлять и не учиться — губительно». Он давал читать рукопись крупным ученым, все хвалили ее и считали, что эта книга станет настольным учебником молодых врачей.
Особенно ценно было для него мнение Ефима Лившица, его петрозаводского друга. Он считал Ефима самым образованным и умным из всех своих знакомых. Прочитав рукопись Рупика, Ефим написал ему: «Скажу прямо, редко я получал такое высокое эстетическое наслаждение, какое пережил при чтении твоего учебника. Такие содержательные и ясные книги появляются раз в пятьдесят лет. Почему я считаю — пятьдесят? Потому что написанных тобой установок лечения хватит на десятилетия. Твой учебник будут читать не менее пятидесяти лет, а то и дольше».
Рупик с гордостью отдал рукопись для печати в издательство института. Ему хотелось опубликовать его быстрей, а директор-еврей был его хорошим знакомым и обещал напечатать быстро.
Но вот создать школу из своих ассистентов он не мог. Состав ассистентов был слабый, подобранный еще до него из малокультурных членов партии. Для этих закосневших людей беспартийный интеллигентный профессор-еврей был чужеродным явлением. Они считали его выскочкой, невзлюбили, вынужденно и с неохотой подчинялись его указаниям.
И для руководства института Рупик все еще оставался чужим. Он никогда не был общественником, избегал частых бесполезных собраний, старался отстраняться от участия в комиссиях и от общественных интриг. А руководство и партийный комитет превыше всего ставили общественную активность профессорско-преподавательского состава. Такой стиль работы был заведен партийными выдвиженцами, которые доминировали в институте. Но для Рупика это была ненужная суета, от которой он всячески уклонялся. Поэтому для партийного комитета он не был «одним из своих».