Крушение
Шрифт:
— Разве? — удивился Костров и притронулся к голове, действительно клок волос шуршал, как обугленный. — А я и не заметил, — улыбнулся он.
— Ничего, отрастут новые, — сказал Шмелев, — В бою волосы растут необычайно быстро. Ишь зарос щетиной, как монах!
— Откуда вы взяли? — опять удивленно–насмешливо спросил Костров и притронулся теперь уже к подбородку, ощутив жесткую и колючую щетину, и спросил, почему это волосы так скоро растут.
— От страха.
— А я его не чую. Бывало, сердце в пятки уходило, а теперь — ни в одном глазу.
— Ого, какой молодец! — рассмеялся Демин. И подумал: «Вот истый труженик. Действительно, тяжесть 354 войны выносит на своем горбу». И еще радостно отметил про себя Демин, что, невзирая на изнуряющие бои, на окопные невзгоды, такие люди, как Костров,
— Ну, принимай пополнение, — спохватясь, проговорил Шмелев, кивая на рядом стоящего полковника, — Товарищ вот из Москвы, представитель генштаба, приехал за опытом.
— Какой от нас опыт брать, — развел руками Костров. — Вы нам лучше скажите, как Москва поживает. Светомаскировку еще не сняла?
— Рановато, фронт еще не настолько далеко отодвинулся, — сказал Демин.
— Продвинется скоро, — убежденно заверил, будто владея прогнозами войны, Алексей Костров, — Как прикончим тут немцев, всех их в бараний рог, — он крутнул пальцами, сжав кулак, — так и фронты его затрещат по всем швам.
— Уверен? — спросил Демин.
— К этому все идет. Хоть и мы напрягаемся, а немец тоже выдыхается. Да и дела наши пошли бы смелее, ежели бы… — Костров поглядел на комдива, точно спрашивая глазами у него, можно ли говорить всю правду.
— Выкладывай все, что думаешь, — поняв его скрытый вопрос, сказал Шмелев и спохватился: А где комиссар? На КП его не видел…
— А вон в землянке лежит. Контуженный. Кровь из ушей хлещет.
— Ка–ак, и вы не отправили в медсанбат? — поразился Шмелев.
— Упрямится. Не хочет, — ответил Костров и, помявшись, сознался: — Да у нас, товарищ полковник, такое дело получилось… Как попер немец в атаки, так все наши раненые бойцы, как по уговору, заупрямились покидать поле боя… У кого и рука на привязи… А связиста Нечаева осколком черябнуло по голове, а все одно остался… Никто не уходит, как ни уговаривал…
— Н-да… — только и проговорил, насупясь, Шмелев и полез в землянку к комиссару.
— Я вас не задерживаю? — в свою очередь, забеспокоился Демин.
— Нет, минут пять еще потолкуем. А там, надеюсь, придется седьмую отбивать.
— Почему именно надеетесь? — удивился Демин.
— Немец, он такой… По воскресным дням отдыхает. Бомбить обычно начинает в восьмом часу утра, ни позже ни раньше. И обеденный перерыв блюдет, — проговорил Костров и без всякой видимой связи с только что сказанным вдруг спросил: — Вы Ломова не встречали? В штабе фронта он небось ручки умыл…
— А что такое? — забеспокоился Демин.
Алексей Костров огляделся — рядом бойцов не было, и все же помялся, сомневаясь, говорить ли.
— Со мной можете обо всем. Я представитель генштаба, — напомнил Демин.
— Понятно, — мотнул головой Костров, — Может, в Москве там самой Ставке сообщите… Приехал, значит, ну, какого числа мы перешли в наступление? Восемнадцатого… Приехал этот генерал Ломов, сунулся, и дело насмарку пошло. Все шиворот–навыворот! Гонит людей днем. Ихняя авиация висит, ходит по головам каруселью, наших выбивает, как посевы градом, а он одно: наступать! Вот и довоевались, что активных штыков — раз–два и обчелся, — угрюмо закончил Костров.
— Какими же силами сумели взять высоту?
— Если бы только силами, — оживился Костров, — Вызывает меня полковник Шмелев и дает задание: «Ночью проникнуть в их лагерь и вырезать всех!» А должен сказать, в войну–то злость у нас на фашистов накопилась… да и в отместку хотели им за наши дневные потери и неудачи… Вы не поверите, я по натуре… мирный, что ли… крови, бывало, боялся и до сих пор не даюсь медсестрам из пальца кровь брать… неприятно как–то! А в этом бою прямо кровожадность появилась. Все, оказывается, зависит от состояния человека и его назначения. Разгневал нас немец, вот и пусть пожинает. Но я немножко наперед забежал. Отобрались, значит, пластуны. Подоспела ночь. Пугнет немец ракетой, повиснет она в воздухе, а мы лежим не шелохнувшись. И едва потухнет, опять ползем. Добрались наконец, слегка передохнули. Прыгаем в траншею, и пошли в ход кинжалы, штыки да приклады.
Верите, до сих пор слышу хруст… Потом не мог прийти в себя: от нервного потрясения, от страха ли — только коленки дрожали. Ну, само собой… Не без этого… волос у меня опалило, — он снял пилотку, показав выгоревший клок. — Не пойму отчего: то ли пламенем, то ли осколком горячим… Зато уж расправились, всех немцев подчистую, и высотой вот этой овладели. Одним словом, выход–то у нас один: надо убивать врагов, иначе они тебя… Ну, мне пора, — заторопился капитан.Демин, облокотись на стенку траншеи, задумался.
Всякий раз при разговоре с бойцами или командирами, участвующими в ратном деле, он относился к их словам, жестам, малейшим намекам, блеску или хмурости глаз с благоговением, считая каждого побывавшего в атаке, под пулями если не героем, то уж во всяком случае мужественным, рисковавшим жизнью и преодолевшим и пережившим страх близкой смерти человеком. И вместе с тем, говоря с Людьми переднего края, Демин обнаруживал, вопреки своему убеждению, что сражение, большое или малое, с их слов и по их понятию, выглядело вовсе не таким, как оно представлялось вдали от фронта, в тиши штабов, где больше судили умозрительно, поскольку сами не испытали и не пережили опасную й устрашающую неизвестность, которую рождает кровопролитный наступательный или оборонительный бой; в устах же бойцов, непосредственных участников войны, любое сражение выглядело вовсе не таким, каким создавалось оно в воображении далеко от поля боя, — все казалось проще, естественнее, обыденнее, и оттого героизм понимался глубже. «Вот и сейчас, — подумал Илья Данилович. — Простой, обыкновенный капитан, а как своеобразно мыслит. Волос обгорел на голове, а он и не почуял… Раненые не уходят с поля боя… Вот кто вывозит на своем горбу главную тяжесть войны!»
— Приготовиться к отражению ата–а–ки! — раздался до дрожи звенящий голос все того же капитана Кострова, и траншея задвигалась и также быстро напряженно примолкла в ожидании чего–то огромного, нечеловеческого…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Седьмая атака… Кто знает, какой она будет? Похожей на прежние или жестокой до отчаяния? Но и те, прежние, были тяжелыми. Немцы предприняли вначале вылазку одной небольшой группой автоматчиков, пытавшихся по лощине проникнуть к высоте и внезапно ворваться на нее, потом пустили танки, чтобы смять неустроенные позиции русских, — эта затея стоила им двух подожженных танков. Они горели трубным черным дымом. Позднее сам металл занялся белесым огнем, затем огонь стал рдяным, затухающим. Теперь машины стояли, как обугленные скелеты, и ветерок смахивал с них серый окалистый пепел… Неприятель пытался разбить высоту взрывами, стреляя из минометов, полагая этим оглушить русских, не дать им поднять головы. Но когда немецкая пехота пошла в атаку, надеясь без потерь вернуть утраченные позиции, русские — вот уж дьявольски живучие! — не только начали огрызаться, но и не подпустили к подошве высоты ни единого фашиста…
На высоте в батальоне Кострова осталась горстка людей — тридцать семь солдат, именуемых в донесениях активными штыками. Помощи неоткуда было ждать, но и покидать в муках добытые ключевые позиции бойцы не помышляли. И, обходя траншею, накоротке останавливаясь у каждой ячейки, Алексей Костров не столько интересовался, есть ли оружие и патроны — хватало трофейных, подобранных у мертвых немцев, — как спрашивал, заедает ли в момент стрельбы ленту у единственно уцелевшего «максима», который трещал, как заведенный будильник, и больше всего занимало капитана настроение людей. Теперь все или почти все зависело от выдержки и самообладания.
— Ну, как, Нефед, устоим? — спросил он у нравящегося ему солдата Горюнова.
— Я же вам сказывал, — ответил тот, — детишек у меня гора, они есть просят.
Костров усмехнулся, но не понял, куда он клонит и сказал:
— Помню, как же, детишек у тебя целая батарея, и они ждут батьку.
— Вот про то и говорю, устоим, значит — домой возвернусь. Настанет такое время…
— Настанет, — поддакнул Костров и, зная, что этот боец в свое время батальон спас, когда немцы подожгли степь, спросил: — Ничего не придумал, как удобнее позиции удержать? Мало нас…