Крушение

— Хаю ду ю ду? — сказал он и, протянув длинную, как оглобля, руку, в мгновение ока оторвал от генеральского мундира пуговицу.

Фон Перлоф оторопел.

Американец, продолжая ослепительно улыбаться, оторвал с нагрудного кармана френча свою пуговицу и протянул ее генералу на большой, точно сковородка, ладони.

— Я — ты!.. Ты — я! Мена — карашо! — американец доброжелательно рассмеялся и, вытащив из глубокого кармана штанов несколько орденов и тускло блеснувших медалей, добавил их к пуговице: — Давай, давай! Ты — я! Какао? Клэб? А?.. Лира? Уан, ту? Давай, давай!

Фон Перлоф пожал плечами. Связываться не хотелось: знал, через склад Американской ассоциации помощи поступают в Галлиполийский лагерь одеяла (из которых шьют галифе), бумазейные пижамы, шарфы, молоко, игральные карты и даже бритвенные помазки. Торгаши! Все они торгаши — союзники! А еще говорят, кормим русскую армию, скоты!.. Но американец, похоже, все еще надеялся на совершение сделки. Он цепко схватил повернувшегося было Перлофа за руку — сила его клещей была нечеловеческая — и принялся выкрикивать с упорством и уже явным недовольством:

Клэб! Ту! Ту клэб! Лира! Какао, раша! А? О!

Перлоф четко, презрительно сказал по-английски:

— Я генерал, сударь. Дайте пройти, черт вас побери!

Американец вытянулся и щелкнул каблуками высоких шнурованных сапог. «Good luck»!»^[5] — крикнул фамильярно, отдал честь и вроде бы подмигнул, улыбаясь, каналья! И беспокойная мысль мелькнула у Перлофа: «За буханку хлеба здесь любого офицера — на выбор! — в большевика превратить ничего не стоит!»

...Кутепов принимал посланника Врангеля в штабе корпуса, в своем кабинете, приказав никого не пускать, не мешать беседе. Александр Павлович ничуть не изменился и, как всегда, поражал выправкой. Его смуглое лицо тронул загар, густая холеная бородка расчесана надвое, усы с загнутыми вверх концами воинственно топорщились. В то же время Кутепов точно выставлял напоказ то новое, что появилось в нем, — спокойствие, самоуверенность и реальную силу предводителя, вождя армии. Слушая распоряжения главнокомандующего, Кутепов характерным лихим жестом то и дело подкручивал ус, принимал позы, долженствующие изображать величие, занятость, усталость, нетерпение оттого, что ему навязывают сущую безделицу и отрывают от дел подлинных, неотложных. Он картинно подпирал голову, откидывался в кресле, смотрел через окно вдаль, и только его запрятанные подо лбом, медвежьи, с монгольским, раскосом глаза оставались прежними, кутеповскими. В них таилась офицерская привычка к выполнению приказов, данных старшими, к беспрекословному подчинению. Уверовав в это, фон Перлоф успокоился: Кутепов еще не вырвался на самостоятельную дорогу. Однако не следует успокаивать главнокомандующего. Кутепов «на подъеме», его мечта — стать командующим русской армией, оставив Врангелю политические функции. На этом следует поиграть, лавируя между обоими и стараясь выяснить, к кому станет склоняться Александр Павлович — к великому князю Николаю Николаевичу во Франции или к великому князю Кириллу Владимировичу в Германии. До этого дело дойдет: вот-вот появится человек, который предъявит права на русский престол.

Фон Перлоф расспрашивал о положении в городе и лагере. Кутепов отвечал: количество беженцев увеличилось, но он имеет силы справиться с ними, несмотря на агитацию французов и их приказы, на помощь американцев чинам армии, переходящим на положение гражданских лиц. Перлоф заметил, что газеты пишут о росте возвращенческих настроений в частях — в ответ на меры по укреплению дисциплины. Кутепов сказал жестко;

— Все чины корпуса с нетерпением ждут часа, когда приказом будет объявлено движение в Россию. Лучшим ответом на выдумки враждебных писак о палочной дисциплине и прочих мерах стал смех, с которым корпус читает их дерьмовые бредни.

— А письма офицеров? Как вы допустили публикацию их, генерал?

— Они не боевые офицеры! Дрянцо!

— Это уж неважно, простите, Александр Павлович. Письма прозвучали громко, на весь мир.

— Повторяю, они уже не офицеры, генерал, — сказал Кутепов грозно. — Мы метлой вымели их из наших рядов! Скоро у нас торжество — производство в офицеры юнкеров старшего класса. Приглашаю и вас.

— Благодарю, — небрежно отозвался Перлоф. — ...Позвольте вернуться к прежней теме, — сказал он. — Считаю, и дело полковника Щеглова было произведено с излишней поспешностью и гласностью, которой, естественно, не преминули воспользоваться враги армии и левая пресса.

— Тут выхода не было, — по-прежнему жестко и безапелляционно возразил Кутепов. — Щеглов агитировал против главного командования. Я получил ряд рапортов. Это и побудило меня организовать дознание.

— Простите, — вежливо, но сухо и твердо перебил фон Перлоф. — Полковник, известный в русской армии, пере ходит в разряд беженцев, собирается уезжать — бог ему судья! Пускай! Проявите терпимость, на нас нацелены тысячи биноклей Европы! И вдруг становится известным: полковник арестован, внезапно помещен в госпиталь. Действия ваших людей лишены гибкости.

— Военно-полевой суд вынес приговор, — проговорил Кутепов угрюмо. — А я утвердил смертную казнь. Чтоб другим наука!

— Командующий не против ваших действий, господин генерал. Вероятно, следовало изолировать Щеглова. Командующий обращает внимание на осуществление методов без должной гибкости, дипломатической.

— Что у вас еще, простите? — Кутепов спросил мрачно и принял позу, долженствующую обозначать крайнюю занятость. И тут же поинтересовался, понимая, что переиграл: — Какие новости в Константинополе? Как происходит устройство армии на Балканах?

— Ничего, слава богу. «Рашид-паша» вышел в море. Следом «Карасунд» повез отделы штаба.

— Прекрасно! — .с аффектацией воскликнул Кутепов. — Начало есть!

— Не обошлось, впрочем, и без инцидентов. Французы потребовали разоружения конвоя. Мы, разумеется, отказались. Назревал конфликт. Генерал Шатилов проявил чудеса дипломатической изворотливости. — Перлоф осклабился презрительно: — У него опыт в подобных делах. Он приказал сдать оружие — неисправное, конечно, а остальное тайно перенести на пароход. Французские офицеры, к счастью, вели себя достойно: сделали вид, что не замечают наших пулеметов и винтовок.

— Браво! — Кутепов засмеялся. — Они боятся нас!

— Плохое впечатление на греков в Салониках произвело то, что оба наших парохода шли под турецким флагом. Когда «Рашид» стал швартоваться, к пристани были стянуты войска. Хорошо, кто-то скомандовал: «Салют грекам!» — и трубачи сыграли греческий гимн. По прибытии «Карасунда» выяснилось: на обоих пароходах более пяти тысяч солдат и офицеров. Говорят, с генералом Шарпи был обморок, не ждал и трех тысяч, приказал «лишних» на берег не пускать. Чуть не силой пришлось нашим пробиваться к железной дороге.

— Все же дерьмо этот Шарпи! У нас же весьма пристойные отношения с греками.

— Не спорю, генерал, — контрразведчик улыбнулся. — Это компетенция политиков. Мы — люди военные.

— Не согласен, — покровительственно заметил Кутепов. — Если мы не станем политиками, нас сомнут. Мы обязаны сохранить честь и традиции русской армии. Теперь — это политика. Прежде всего!

«И он поучает меня, солдафон! — подумал фон Перлоф презрительно. — Он — политик! Поэтому и ломаем дрова. Поэтому и орут на нас со всех сторон: все считают себя политиками».

— Насколько мне известно, — сказал Перлоф как бы между прочим, — среди беженцев есть и корниловцы, и дроздовцы, и даже первопоходники. Чем вы объясняете это, господин генерал?

— Пестротой наших частей в Галлиполи. Голодом, неудобствами, отсутствием средств. Слабостью духа одиночек! Приходится смотреть в глаза правде. Я, как командир корпуса, естественно, принимаю всевозможные меры. Считаю, выход — один: усиление дисциплины.

Выслушав тираду командира корпуса с видимым сочувствием, фон Перлоф начал разговор, ради которого он и посетил Кутепова. Немалое значение в его миссии отводилось сообщению вчерашних константинопольских газет, которые Перлоф захватил. Они наверняка не дошли до Галлиполи, и никто не знает о сенсационном заговоре, в раскрытии которого и он, Перлоф, сыграл определенную роль при помощи своих людей.