Крутая волна
Шрифт:
А в кути Акулька шептала Степаниде:
— Врет он, есаул-то две телки угнал со двора, вот и ослобонил.
За столом было шумно и тесно, все даже не уместились, которые пришли позднее, устраивались в сенях на нарах. В передний угол посадили Петра, по правую руку от него — Егора, по левую— Гришку с Нюркой. Потом в обе стороны сели дед Ефим, Васька с Акулькой, сват Иван с Авдотьей и прочие родственники. Гордейка, Сашка, Настя и Шурка сидели в кути за столешницей.
Первую здравицу говорил дед Ефим:
— Ты, Петыпа, японца воевал, сталыть, тепе- ря ерманца воюй да живой
Чокнулись, не спеша выпили, долго молчали, слышалось только сопение, да кто-то громко чавкал. Потом заговорили все сразу:
— И чего этому ерманцу надо?
— Мужики уйдут, кто хлеб убирать будет?
— Не слышно, коней забирать будут?
— У Фроськи шестой вот — вот народится, а Гань- ку забирают.
— Осподи, и за что же наказание такое на людей падает?
Гришка Сомов приставал к Нюрке:
— Следующий год — мой. Как меня забараба- ют, гулять зачнешь?
— Да что ты, бог с тобой!
— Знаю я ваше сусловие! Вон Акулька-то как.
Акулька то и дело подливала Ваське самогона в кружку. Васька пил с охоткой, с лица его не сходила радостная улыбка, и не понять было, чему он больше радуется: тому ли, что его самого не взяли, тому ли, что Петр уезжает.
— Ты пошто ему в брагу-то подливаешь? — спросила Степанида. — Едко больно, потом башка болеть будет. Да и не скусно.
— Ничего, он жадный, все вылакает. Я бы ему, алодею, яду подлила, да ребятишек жалко, и грех на душу брать не хочу.
— Что ты, осподь с тобой! Не лей боле.
— Ни черта ему не сделается!
Однако Васька скоро вывалился из-за стола, и его вынесли на крыльцо. За столом освободилось место, и Петр позвал Гордейку. Усадив его рядом, он обнял его и сказал Егору:
— Люблю я твоего Гордея — грамотея. Своего сына не нажил — он метнул взгляд в сторону Акульки, — так он мне вроде бы сын. Не обижайся, Егор, а все так, как я говорю. И хотел бы я, чтобы он человеком стал. Пусти ты его со мной.
— Еще чего выдумал! — всполошилась Степанида. — Мальчонку — и на войну.
— Не на войну, а в школу. Пусть учится и около меня будет.
— И не думай! Егор, ты-то чего молчишь?
— А как ты, Гордейка? — спросил отец.
— Я бы поехал. Если отпустите.
— Может, отпустим? — спросил Егор Степаниду.
— Да вы что, окаянные, с ума спятили? Мало мне твоей каторги, так еще сына отнимаете…
Она ругалась долго и, как всегда, крикливо. Потом вдруг заплакала. А выплакавшись, сказала:
— Разве я ему добра не хочу? Да ведь как оторвешь от себя? Решайте сами.
Решали всей родней. Судили и рядили всяко, но пришли к одному: раз уж в их роду завелся первый грамотей, загораживать ему дорогу не надо, пусть выбивается в люди.
Уезжали рано, еще по росе, чтобы засветло успеть в город. До поскотины провожала вся семья. Степанида, вытирая слезы кончиком платка, наказывала:
— Ты возле дяди Петра держись, он тебе теперь заместо всех нас будет. Старших всех слушайся, они тебя и научат добру-то. Да отпиши, как приедешь в эту самую Крынштату. И воды остерегайся, в ей потопнуть недолго…
Дядя Петр с отцом
говорили о чем-то своем, а Нюрка все совала и совала Гордейке в узелок то яйца, то шаньги, то маковых зерен.— Гринька у меня не жадный, сам велел в дорогу тебе припасу собрать.
Сам Гринька шагал сзади всех и сбивал палкой головки одуванчиков. Чуть впереди него тащилась Настя и тоже собирала в уголок платка крупные слезы — точь — в-точь как мать. Сашка держался за облучок и все повторял:
— Надо же, Гордейка в самом Петербурге будет! Надо же!
Должно быть, он завидовал Гордейке.
У поскотины все молча постояли, потом Егор понужнул Воронка, а С|тепанида запричитала:
— Ой, сыночек мой ненаглядный, на кого ты нас спокидаешь?
Она упала лицом на дорогу и царапала руками землю. Гордейке стало жаль ее, у него у самого навернулись слезы, он смахнул их рукавом. Дядя Петр хлопнул его по плечу и сказал:
— Держись, казак, атаманом будешь!
Дорога круто свернула за колок, Гордейка уже не видел матери, но до самой станицы думал только о ней.
В станице заехали к Федору Пашнину, и, пока отец распрягал и поил лошадь, Гордейка сбегал к Вициным. Там как раз садились обедать, Любава пригласила:
— Садись, Гордей, похлебай щей, заживешь веселей.
— Я только попрощаться, уезжаю в Петербург, а потом в Кронштадт, на моряка учиться.
Это известие ошеломило всех, ребятишки побросали ложки, выскочили из-за стола, обступили Гордейку. Даже Люська подошла и, заикаясь, спросила:
— Ты… ты надолго?
— На всю жизнь.
— И не приедешь?
— Ну, может, на побывку.
Когда все они провожали его за ворота, шепнула:
— Я хочу, чтобы ты приехал. Слышишь? Я буду ждать.
Он только и успел ей кивнуть.
Глава четвертая
Петербург, только что переименованный в Петроград, поразил Гордейку обилием людей и света, шумом и сутолокой. Горели на улице фонари, в их неровном свете колыхалась пестрая толпа, запрудившая Невский от Знаменской площади до Адмиралтейства. Зазывно, наперебой кричали извозчики, сновали какие-то навязчивые люди, за деньги предлагавшие всевозможные услуги:
— Меблированные комнаты с удобствами и чаем! В центре столицы и по дешевой цене!
— Служивый, купите петушков для’ вашей мамзели. Свежие, горячие петушки!
— Экстренный выпуск «Инвалида»! Читайте экстренный выпуск «Инвалида»!..
Среди этих суеуливых людей невозмутимо и важно прохаживались, будто плыли вниз по бурной реке проспекта, хорошо одетые господа и дамы. Гордейка с любопытством разглядывал их и явно робел, когда кто-нибудь из них обращал на него внймание. Он совсем испугался, когда на углу Литейного их остановил высокий господин в расшитых золотом штанах и фуражке с кокардой, с густой расчесанной надвое бородой. Гордейка подумал, что это и есть адмирал и вот сейчас дяде Петру попадет, его могут посадить на гауптвахту, и тогда куда же деваться ему, Гордейке, — он никого не знает в этом шумном и пестром городе.