Деревянная лошадкаУбежала в поля.Видно, ей пришлось несладко,Больно терла петляИ разодрано копыто.Натерпелась сполна.Но теперь все позабыто —Наконец-то онаНе качалка, не каталка,А свободный рысак,И ни шатко и ни валкоСкачет рысью, да какГрациозно, как игривоВ ковыле поутру.Шелковисто вьется гриваНа весеннем ветру.И не страшен ей нисколькоНи пинок, ни обман,Ни забвенье, ни помойка,Ни холодный чулан.И неистовый наездник,Тяжеленный, как слон,Безвозвратно канул в безднеВсех прошедших времен.
«Здравствуйте, доктор! Скажите, пожалуйста…»
Здравствуйте, доктор! Скажите, пожалуйста,только негромко, шепните на ушко,должен ли я, принесенный аистом,верить чужой равнодушной кукушке?Должен ли я, позабыв о беспечности,верхнюю в страхе кусая конечность,твердо решивший остаться в вечности,думать о том, как отсрочить вечность?Доктор, как справиться с нервными тиками?Как
не ругнуться на имя «Володя»?И почему оглушительно тиканьестарых песочных часов на комоде?Доктор, я знаю, вам жаль пациента.Он вам никто, не друг, не приятель.Он вынул все, до последнего цента.Он расплатился. Он вам неприятен.Вы мне сказали как-то: «Блаженсчитающий дни не с конца, а с начала…Время прощаться…» Я начал с женщин,С первой с конца. Но она молчала,словно меня не заметила. Матомтолько подумала что-то. Похоже,доктор, вы – патологоанатом,судя по цвету моей кожи.Доктор, простите, вы умная женщина.Можно ли, доктор, спросить вас про это?Можно ли старый анамнез сжечь и наСледующий день проснуться поэтом?Сказан печальный диагноз на «с» безтени сомнения в ласковом голосе.Редкий мужчина на острове Лесбосвыучит гамму всю, от «до» до «си»,чтобы сыграть ее вам на прощание,доктор, под грохот полуденной пушки,сгорбиться и, затаив дыхание,ждать приговора часов с кукушкой.
«На некотором удаленье…»
На некотором удаленье,на расстоянии плевка,На несколько ступеней выше… Или ниже…В надежде, в раздраженье,в ожидании кивка,На станции Девяткино или в Париже,В желании бежать скорее прочьили бежать навстречу —Неясно, если бег в густом тумане,К тому же за окошком ночь,мерцают свечи,На почве ревности или по пьянеСмешалась кровь с любовью? Или этоНе стон, но озвучание зевка?И впрямь, не нужно пистолетаНа расстоянии плевка.
«Он, как любой гражданин Мира…»
Он, как любой гражданин Мира,Ездил на машине любимого цвета,Имел небольшую, но свою квартиру,Боялся и ждал Конца Света.Он красавцем особым не был,Не был во лбу семи пядей,Он не хватал звезд с неба,Но все искал, по сторонам глядя,Смысла вещей и причин тайных,Сущности жизни и Мирозданья,Решенья вопросов фундаментальных,Словом, того, что почти все знают.Его осенило вдруг и внезапно,На кухне, за завтраком, утром, в халате,Может, в философии он и слаб, ноКакая мыслища! Вот те нате!Он не успел даже съесть котлетуИ запить глотком свежего кефира…КАЖДАЯ СМЕРТЬ – КОНЕЦ СВЕТА,КАЖДОЕ РОЖДЕНИЕ – СОТВОРЕНИЕ МИРА.Он был так потрясен этим,Что о чудесном своем озареньеСразу захотел рассказать детям,Но их у него не было, к сожаленью.Но зато у него были две бабы,Брюнетка и блондинка, натуральная, он уверен,И где бы он ни был и ни ехал куда бы,Он всегда и везде был им верен.Конец Света – это весьма неприятно,И тут уж совсем даже не до смеха,И жизнь коротка, чтобы было понятно,Примерно, как от крика до эха.Если с неба, из голубого эфираКрикнуть громко, на всю планету,Ничтоже сумняшеся: Сотворение Мира!Эхо ответит: Конец Света…И он торопился жить с кайфом,Любил выпить пива с цыпленком карри,Зимой он отдыхал с брюнеткой в Хайфе,Ну а летом с блондинкой в Сыктывкаре.Как-то на пути туда или оттуда,Летя в самолете большом и железном,Он все думал, что самолет – это чудо,И знал, что сверху и снизу бездна.Он попросил принести газетуИ спрятал в сумку томик Шекспира…Каждая смерть – Конец Света,Каждое рождение – Сотворение Мира…Это случилось, как удар током,Наверное, в моторе сломалось что-то,Самолет круто повело боком,А потом резко бросило в штопор.Он падал вниз, как с души камень,Он был спокоен, не распускал сопли,Он не хватался за воздух руками,Он не слушал рыданья и вопли,Он не думал о Сотворенье Мира,Он не боялся Конца Света,А только шептал: прости, Мирра,И повторял: прощай, Света…Круги на воде разбегались долго,Гадать да рядить почему – поздно,Если честно, была еще Ольга,Но эпизодически, несерьезно.Он не заметил Конца Света,Только слышал, как чайка кричала:Дескать, мир вечен, пока, мол, есть дети,И вообще нет ни конца, ни начала.Пенять на судьбу не очень красиво,Совсем не плохо уйти к рыбам,Несут пузырьки из глубины синейМетафизическое «СПАСИБО».Он растворился во всем мире,И потому до Конца СветаСлух его будет ласкать лираНеоцененного поэта.
Разочарованье
И все-таки нельзя быть понятым при жизни!Не так ли?Тем более, когда ты родился философом или поэтом.Споткнувшись наверху и кубарем по лестнице скатившись вниз,ни КаплиНе ударившись при этом,Я это ясно осознал.Какая странная удача!И почему я раньше не бежалИз этого вертепа,Хотя прекрасно понимал,Что мысли и слова напрасно трачу,Что выглядит все это глупо и нелепо,Что это общество совсем не для меня,Что не желаю этот бред ни слушать, ни терпеть,И дружбу крепкую изображать не буду более ни дня,Как говорит один шутник: «eще мы будем посмотреть»,Какая у кого харизмаИ чья рифмуется скорее с клизмой,Чем с коллаборационизмом,В котором мои прежние друзья меня так рьяно обвиняли,Пока какой-то толстый вундеркиндПытался что-то буйно на роялеИзобразить, давя на все педали,Набором диким параллельных квинт.Возможно, мой уход им показался пошлым,Но мне плевать!И вообще пора бы поменятьИли закрыть всю эту тему,Оставить в прошломИ мысли снова привести в систему.Итак:Мои приятели – предатели и быдло,Какое может быть еще названье?!А впрочем – какой пустяк!Ведь это былоВсего лишь РАЗОЧАРОВАНЬЕ…Я просто больше никому не верю.Но, громко хлопнув, уходя, парадной дверью,Я вспоминаю, что еще довольно молод,Вдыхаю с наслаждением вечерний
холодИ, наконец решив про все забыть,Стараясь ненароком в лужу не ступить,В коротком клетчатом пальтишкеБегу за бабушкой вприпрыжку.
«Женщина, не выговаривающая буквы…»
Посвящается К. А.
Женщина, не выговаривающая буквы«Эл» и «эр», по имени Клара,Обладательница глаз, волос, рук, вы —зывающих зависть, надежду, Старо —Невский, угол Дегтярной, коммуналка,Одиннадцать метров, окно во двор,Высокий четвертый этаж, жалко,Что без лифта, а в общем, с тех порКак провели горячую воду,Стало вполне сносно, и дажеСоседи, хотя не здоровались сроду,Стали говорить «здрасьте», однаждыПомогли, пусть и за деньги, убрать в туалете.Они нуждаются. У них дети.Женщина, не выговаривающая «эл»И «эр», в далекой молодости былаОчень красива. Профессор хотел,Чтоб она иногда с ним спала.Он был ее куратор,И она могла защитить кандидатскую.Он пригласил ее в театр,Но она поняла эту дурацкуюЗатею и ушла с антракта.В общем, не сложилось как-то.Женщина, не выговаривающая «эл» и «эр»,Всю жизнь, до пенсии, работала заведующейВ библиотеке ДК имени Дзер —жинского и долго была следующейВ очереди на получение отдельнойКвартиры, но далеко от работы,Где-то там, в районе Удельной,Но в последнее время что-тоСтала сомневаться, «привычка графская»Жить в центре, к тому же не надоТолкаться в транспорте, ведь Полтавская,Для тех, кто не знает, совсем рядом,И все менять надо едва ли.Правда, квартиру так и не дали.Женщина, не выговаривающая «эр» и «эл»,Прочла все книги, что стояли на полках,И всех писателей, кто успелК тому времени что-нибудь написать, столькоКниг, что хватило бы, пожалуй, на стоЖизней, книги для нее былиРадость, боль, любовь, восторг…Однако в их число не входилиРомен Роллан и Гюстав Флобер.Она не выговаривала «эл» и «эр».Она знала, что на свете случаютсяЛюбовь, нежность, дети и прочее,Но с ней не случилось, и дурью маятьсяПоздно. Правда, иногда, ночью,Она выла и кусала губы,Стараясь, чтобы никто не слышал.На вопросы соседей отшучивалась грубоИ следующей ночью выла тише.Минутная слабость – с кем не бывает?—У нее все есть, друзья, книги.Все хорошо. Иногда приезжаетНа пару дней племянник из Риги.Она все читала и все знала.Все – это не так уж мало.Женщина, не выговаривающая «эл» и «эр»,Была настроена весьма патриотически.Ее родиной был СССР,Пока ей не сказали про «историческуюРодину», где проживают лицаС ее лицом. Она хотела,Надо сказать, побывать за границей,Но было страшно, и она не смелаДаже пытаться. А потом, когда сталоМожно, почему-то не было денег.Ну и ладно! Из книг она все знала.Словосочетание «Лазурный Берег»Она произносила так мило,Что, слушая, просто хотелось плакать.Сама она не плакала. Никогда. Говорила,Дескать, не любит «разводить слякоть».По воскресеньям – клецки из манки,По вечерам – сигареты «Прима»,Часто болела, кашель, банки,Доктор велел сменить климат.Он ей сказал: «Просто нонсенс,Что вы еще живы. Мне неприятно,Но ваши легкие похожи на Солнце —В них, как на Солнце, одни пятна».И она исчезла, не попрощавшись, зная,Что никто особо не огорчится. Вроде быКто-то сказал, что будто бы в маеЕе видели на «исторической родине»,Что будто бы она жива и здорова,Хорошо выглядит и совсем не меняется,И даже будто бы курит снова.А дальше ее следы теряются.Просто, видимо, она не смоглаПозвонить откуда-нибудь оттуда, из Беэр —Шева, и сказать: «Я умерла»,Поскольку не выговаривала «эл» и «эр».Слева от калитки, лицом на восток,Женщина-недосказанность, женщина-загадка.На камень, вкопанный в желтый песок,Садится птица и поет сладкоДля обитателей небесных сфер,Не выговаривая «эл» и «эр».
Мария Лебеденко
г. Москва
Родилась в городе Орле, но сейчас живет в столице. Окончила факультет журналистики МГУ им. Ломоносова. Пишет прозу и стихи для удовольствия и для всех, кто готов читать, – считает, что в наше время блогов и бесконечного количества текстов в Интернете внимание читателя уже большая награда автору. Публикуется в Сети.
Из интервью с автором:
Эта история появилась после того, как где-то на просторах Сети мне попалась чудесная легенда (то ли литовская, то ли эстонская) про эту-самую-леди с этим-самым-шарфом и про смекалистого кузнеца, который оторвал ей сей аксессуар створкой окна.
У кузнеца после этого жизнь сложилась хорошо, а вот у всего города, который посетила леди, – не очень. Кто же она такая – думаю, читатель поймет сам.
Леди с красным шарфом
Как спелые плоды не знают на земле иного страха, чем страх упасть.
«Рамаяна»
Я хорошо помню тот день, когда впервые встретил ее.
На Мессину опускался вечер, тихий и теплый; густой осенний воздух Сицилии ложился на плечи подобно драгоценной мантии. Со стороны порта долетал крепкий, свежий запах моря, на тесных, скрученных узлом улочках он боролся с удушливой вонью человеческого жилья и нечистот.
Без какой-либо определенной цели я блуждал по городу; камни мостовых выгибали покатые спины и ложились мне под ноги, навевая мысли о давно прошедшем. Отзвуки древних войн все еще слышались здесь – и сухой стук копыт греческих скакунов, тянущих легкие колесницы, и тревожный гул бронзовых щитов. То, что сгинуло навсегда; то, что никогда не сгинет; давно умершее и вечно живое в памяти людской.
Я поднял голову и обнаружил, что мои мечты привели меня к церкви Санта-Мария Алеманна. Начинало темнеть, и я совсем было хотел повернуть назад, чтобы до темноты добраться домой (в то время в Мессине я жил у хорошего друга; историк, постоянно погруженный в свои книги, он едва ли замечал неудобства, связанные с пребыванием столь неряшливого гостя, как я). Где-то за моей спиной хлопнула створка окна: невольно обернувшись, я встретился взглядом с молодой девушкой, которая медленно брела вниз по улице; верно, погруженный в свои размышления, я не заметил ее раньше.
На вид ей было лет семнадцать; с первого взгляда ее можно было принять за итальянку, однако бледное даже в таком жарком климате лицо с тонкими, изящными чертами выдавало в ней уроженку севера. По моде туго закрученные, закрывающие уши косы прелестного пепельного цвета были перевиты лентой, такой же черной, как ее дорогое платье. Но внимание мое привлек удивительной яркости красный шарф, который незнакомка свободно накинула на плечи; концы его чуть трепетали на мягком вечернем ветру. Можно было подумать, что это идет вдова, которой приличия предписывают носить траур, но сердце не слишком скорбит о потере. Однако голова ее была непокрыта, как у незамужней; в такой поздний час шла она совершенно одна, без слуг. Заинтересованный, я сделал шаг навстречу; девушка, увидев меня, остановилась, вопросительно наклонив голову.
– Юной особе не следует ходить одной по этим улицам так поздно, – как можно приветливее сказал я, кланяясь. Мне не хотелось, чтобы она подумала обо мне как об одном из тех сладострастников, которые бродят по ночам в поисках доступных женщин.
– О, я всегда хожу одна, – она открыто и спокойно посмотрела мне в лицо; красный шарф делал ее глубокие синие глаза еще ярче. – Мне нечего бояться.
– Позвольте не согласиться с вами, синьора. Мессина, вне всяких сомнений, прелестный город, но все же по вечерам здесь бывает неспокойно, особенно для знатной дамы.