Крылатая пантера

— Д–1–8? – уточнил Моня, – Да их уже и в музеях нет. Ты хочешь, чтобы я пригнул с парашютом, которому сто лет?

— А что тут такого? – поднял брови Бруклин. – Что может случиться за сто лет с парашютным шёлком? Это же не какая–то синтетика, а натуральные, экологически чистые экземпляры.

— Вова, он издевается. – Сказал Моня Седому.

— Я вижу, – ответил тот.

Секунд десять все молчали. Пилот молвил:

— До квадрата десантирования осталось пять минут полёта. Я буду ради вашего прыжка подниматься до шестисот метров. Шестьсот метров! Мой Ан–2 рискует стать жертвой ракетного удара. – Повернулся к Седому и повторил: – Шестьсот метров, чёрт побери. Меня увидят из Лондона.

— Ты у них так примелькался, что пройдёшь за своего, – сказал Маринин.

Снова примолкли, вслушиваясь в вой турбореактивного двигателя. Наконец Седой молвил:

— Где они? Где эти экологические парашюты?

— В конце салона лежат кучей. Там три штуки, – ответил Бруклин. – Выбирайте.

— Я думал, это он картошку кому–то везёт, сказал Моня. Пошёл в конец салона и взял в руки громадный рюкзак. Махнул рукой Седому: – Вовик, иди сюда. Если будем прыгать, то у меня есть четыре минуты, чтобы провести краткий курс молодого парашютиста–десантника.

Седой, матернувшись, двинулся к инструктору.

— Давай, давай, пацаны, – подбадривал Бруклин. – Мешки что надо, пять метров в секунду – идеальное приземление. Я бы только и прыгал, если бы не летал. Адреналин, знаешь ли...

— Иди ты со своим адреналином, – психанул Седой. – Вы сговорились с Дубиной. Я догадываюсь, как всё было на самом деле. На таких условиях, что сложились, я за десять километров не приблизился бы к твоей железяке.

— Вова, клянусь! ... Никакого сговора! – стал заверять Бруклин. – Ты же знаешь, что у Дубины постоянно что–то меняется, что–то переигрывается, а в итоге я виноват. Ехали бы машиной, и не было бы проблем.

— Трассы перекрыты патрулями, ты же знаешь, – ответил Седой, – На восток проехать можно только по пропускам.

— Знаю, Вова, – вздохнул Бруклин. Вот и у меня всё время пытаются пропуск посмотреть.

Седой и Моня принялись копаться в парашютах. Через пару минут оба стояли перехваченные ремнями и с громадными рюкзаками за спиной.

— Вова, запомни – считаешь до трёх и дёргаешь это кольцо, – повторял инструкцию сержант Маринин.

— Ты уверен, что эта тряпка откроется? – хриплым шепотом вопросил оробевший Седой.

— Спокойно, не переживай, шанс разбиться небольшой. Если стропы уложены ровно, как уверяет Бруклин, то перехлёста не будет, а поэтому и проблем не предвидится. Вова, я прыгал пятнадцать раз и всё время боялся. Я и сейчас боюсь. И мне не стыдно. Это боится не Моня, это боится его тело. И ты не боишься. Боится твоё тело.

— Боится, – шепотом подтвердил Седой. – Боится, паскуда. – Посмотрел в сторону Бруклина и тихо сказал: – А этот придурок вообще ничего не боится.

— Вова, он повёрнутый, у него своя волна, – объяснил Маринин. – Если он не боится пролетать под мостами, то это означает, что Бруклин падает в обморок, увидев мышь. Или что–то в этом роде. Закон компенсации.

— Ох, Саша, Саша... Я знаю твои манеры грузить и лечить, но, к сожалению, Седой сам доктор, – отвечал ученик парашютиста–десантника.

— Вова, повторяю последний раз – глаза не закрывай, считай до трёх и дёргай за кольцо, – повторял неофиту общества ариэлей инструктор Маринин. – Кайф поймаешь, когда увидишь, что не разбился. Это я тебе гарантирую. Только не кричи от радости. Твои вопли могут услышать не нужные нам глуховские уши.

— Что это вы там бормочите, пацаны? – весело крикнул пилот. – Или молитву читаете? Хва болтать, готовность тридцать секунд. Моня, открывай двери и зацепы шлеи стабилизаторов, а то полетишь и в самом деле как мешок с картошкой.

— Уже зацепил, – пробурчал Маринин и с глухим шумом открыл двери самолёта.

Холодный воздух ворвался в салон "кукурузника". Седой осторожно выглянул в дверь. Утреннее солнце разгоралось алым пламенем за горизонтом, рассеивая утреннюю мглу. Внизу, под крылом самолёта, проплывал лесной массив, и серой змейкой вилась автотрасса.

— Мать родная, – прошептал "неофит". – Я с такой высоты даже никогда не глядел, а тут надо прыгать. Чёртов Дубина...

— Вова, не смотри, – посоветовал сержант. – И не забудь – разворачиваешься по ветру, ноги полусогнуты, при посадке не пытайся устоять, падай и отстёгивай купол. Я буду рядом.

— Точка выброса, крикнул Бруклин.

— Вова, вперёд, – слегка подтолкнул Седого Моня. Тот перекрестился, неуклюжей тушей вывалился в дверь самолёта и, кувыркаясь, полетел к земле. Следом за ним прыгнул Маринин.

Рокотание и свист самолёта исчезли вдали. Парашют Седого раскрылся. Наступила полная тишина. "Неофит" взирал на невиданное ранее зрелище величия земного пространства. Ему казалось, что во всём мире остался он один и дикая природа, раскинувшаяся от горизонта до горизонта серо–зелёным маревом. Разгоравшийся рассвет пылал волшебством утренней свежести и Седой ощутил такой прилив первозданной радости бытия и отрешённости от всей мелочной, мирской суеты, оставшейся внизу, что неведомая песня дикого человека, единенного с природой, стала рваться из глубины его помолодевшей души, и он запел, запел бы во всё горло, но неожиданно повернул голову, увидел в ста метрах Моню, вспомнил его предупреждение о глуховских ушах, и вовремя притормозил свою радость. Но всё равно, стал махать руками Маринину, улыбаться, показывать оттопыренные большие пальцы на руках и дрыгать ногами. Ощутив такой шоковый прилив счастья, он понял, наконец, Бруклина, пролетающего под мостами; он понял своих друзей, несколько раз обходивших на крошечной яхте мыс Горн, которых до этого считал идиотами; он понял своего бывшего одноклассника, пытавшегося несколько раз взойти на Эверест и всё–таки поднявшегося на эту гору с десятой попытки, и отморозившего себе руки; он даже понял человека–паука, вползающего на небоскрёбы без страховки. Неофит прошёл обряд посвящения. К земле приближался уже не тот Седой, который садился в самолёт. Свободный полёт меняет душу человека, изменил он и Владимира Суворова.

Оба десантника с интервалом несколько секунд упали на поле кукурузы. Отстегнули купола парашютов и, продираясь сквозь кукурузные дебри, двинулись к автотрассе, которую наблюдали при посадке.

— Поздравляю с первым прыжком, – приветствовал Маринин Седого.

— Спасибо, Саша, – искренне ответил тот. Улыбаясь, добавил: – Однако, я бы ещё прыгнул.

— Вова, ощущение свободного падения не забывается никогда, – молвил Моня. – Душа молодеет от близости смерти – так говорил мой комбат. Странные слова, но что–то в них есть.

— Весёлый парень твой комбат. Жизнелюб.

— Да, майор был парень что надо. Погиб недавно под Дубровником. Ты, наверное, слышал, что там сербы сделали американцам Варфоломеевскую ночь?

— Слышал, конечно. В Госдепартаменте до сих пор сосчитать пропавших без вести не могут.

— Это были не совсем сербы.

— Я, Саша, догадывался.

— Комбату не повезло, ракета попала в его БТР.

Вышли на дорогу. Утренняя мгла рассеялась, но над землёй ватным одеялом висел плотный туман. Сориентировались по компасу и пошли в сторону города. Вскоре из тумана показалось каменное изваяние – женщина в украинской национальной одежде с караваем в руках. На противоположной стороне дороги светлела табличка: "Глухов". Узкая бетонная трасса уходила в глубину лесной чащи. Вплотную к ней подступили цветущие акации, сцепив свои кроны и возвышаясь пятнадцатиметровыми, жилистыми изваяниями, стоящими вдоль дороги, словно таможенные генералы. В глубине леса загадочно выговаривали песни проснувшиеся скворцы. Сонно принялась за свои предсказания кукушка. Из придорожного кустарника неторопливо выбрела флегматичная собака с умными глазами и длинной, лохматой шерстью. Явная помесь добермана, колли и дворняги. Классическая порода современной действительности. Это Моня подметил давно. Ещё его дед, много лет назад, когда была в разгаре мода держать породистых псов, предсказывал массовые изменения в генотипе бродячих собак.