Крылья беркута
Шрифт:
— Говори!
— Говори, наша матерь!
— Говори, преподобная...
Юродивая, опираясь на громадную клюку, подалась вперед, стала топтаться на месте и принялась выкрикивать:
— У-у-у! У-у-у! Беси! Беси! Нечистые беси!
Женщину с иконой словно что-то толкнуло.
— Слыхали, комиссары? — завопила она. — Безбожники! Про вас говорит мать Мелания. Беси! Люди добрые, слыхали, что говорит преподобная?.. Вещай! Сказывай, матушка, дальше. Слушайте, люди!
Над толпой нависла тишина.
Юродивая закрыла лицо руками, вскрикнула, запричитала:
— Дитенок!
Юродивая бессильно опустила руки, и все близко стоявшие увидели на ее щеках слезы. В толпе зарыдала какая-то женщина.
— Детишков наших в ямку!.. С голоду! Не допусти, господи!
— Сами полезайте в яму, — прогудел чей-то бас, а вслед за ним, словно по команде, загудела, зарычала толпа.
— Сами в яму!
— Головы пооткручивать!..
Юродивая подняла руку и перекрестила толпу.
— Убили птенчика! — выкрикнула она. — И еще убьют! Господу помолимся. — Она поклонилась на все стороны, часто-часто крестясь. — За упокой! За упокой помолимся!.. За невинную душу птенчика. — Юродивая вся содрогнулась, взметнула вверх руки и, закрыв глаза, горестно зарыдала.
Послышался женский безудержный плач, причитания.
— Земля горит! — снова завопила юродивая. — Плачет мать! Плачет над птенчиком! Поклонимся господу!
Она запела протяжную стихиру. Толпа подхватила ее, но юродивая уже позабыла о стихире и, не обращая внимания на толпу, затянула веселую припевку и, приплясывая, пошла по кругу:
Ягодинка, ягодинка, ягодиночка моя...Потом вдруг остановилась и диковатым голосом прокричала:
— Коршун, бейте коршуна!..
Комиссар Кобзин понял, что дальше он не должен оставаться безучастным зрителем этого, на первый взгляд случайно возникшего, но, по всей видимости, заранее отрепетированного представления.
Опершись о перила крыльца, приподнявшись на носки, он крикнул:
— А ну, хватит спектакля! Тише! Товарищи женщины, говорите: зачем пришли?
Уже знакомый бас из толпы прокричал:
— Степной волк тебе товарищ!
— Хлеба дайте!
— Погибаем!..
— Детишки примирают...
Кобзин сдернул с головы шапку и, подавшись вперед, заговорил:
— Женщины! Знаем о вашем горе! Поверьте мне, нету у нас хлеба. Ни зернышка. Не-ету!
— Так перестреляйте нас всех, чтоб не мучиться! — долетел из толпы голос, полный горя и отчаяния
К крыльцу снова подступила женщина с иконой.
— А ты ответствуй нам, куда вы хлеб дели? Пока был атаман, и хлебушко был!
— Я скажу вам. Хлеб атаман вывез. Заставил купцов попрятать, чтоб с голоду пухли.
Зашевелилась, загудела, закричала, завопила толпа:
— Брешешь, собака! За границу вывезли! Германцу продали! И сами продались...
Юродивая неистово взвизгнула, юлой завертелась на месте, прихлопывая в ладоши и истерично выкрикивая:
— Продались! Продались! Продались...
И снова басовитый голос в толпе:
— Бабы, бей коршуна!
На мгновение толпа замерла. Кобзин напряженно искал глазами, стараясь
угадать, кто же это выкрикивает, подстрекая толпу. А людское месиво зашевелилось и пришло в грозное движение, мелькнули лопата, вилы...— А ну, ни с места! — пророкотал Аистов и, выхватив из кобуры наган, выстрелил в воздух.
Толпа ойкнула, подалась назад, словно сжалась.
— Маликов, пулемет!
Семен будто ждал этой команды, рывком выкатил на крыльцо пулемет, припал к нему.
— Осторожно, бабоньки, — крикнул он, довольный произведенным впечатлением, — эта штука кусается!..
Толпа отхлынула к воротам. На месте осталась только женщина с иконой. Она подступила еще ближе и, не скрывая всей своей ярости и ненависти, закричала:
— Стреляй! Стреляй, ирод!
— Никто стрелять не будет, — сказал Кобзин и громко, как позволял его не очень зычный голос, заговорил, обращаясь к настороженной и возбужденной толпе: — Граждане, успокойтесь! Никто стрелять в вас не будет. Мы стреляем только в тех, кто поднимает против нас оружие, а вы нам не враги. — И, обернувшись к Маликову, он приказал: — Пулемет обратно!.. Подходите, женщины, ближе, и давайте поговорим.
Матушка Евпраксия за воротами металась от одной группы к другой, пока снова не зазвучали протяжные песнопения и крестный ход не двинулся дальше. Но шли не все, — многие вернулись во двор и несмело подступали к крыльцу.
— Неужто вы могли поверить, — продолжал Кобзин, — что мы прячем хлеб?! Да вы посмотрите, кто в ревкоме и Красной гвардии: ваши соседи, ваша родня, знакомые... Вы знаете, что на днях мы схоронили своих товарищей из продотряда. Где они погибли? Ездили в станицу, чтоб добыть хлеб для вас, для ваших детишек, а кулаки их убили.
Протиснувшись, на крыльцо взбежала Надя.
— Нашла я хлеб, — поспешно зашептала Кобзину в ухо. — В монастыре. Стрюковский хлеб. Там столько зерна, весь город накормить хватит!
Кобзин метнулся к Аистову.
— В монастыре есть хлеб! Вот она, Надя... Понял? Срочно посылай эскадрон, перекрой все ходы и выходы!
Аистова словно ветром сдуло.
В толпе заметили замешательство и перешептывание, возникшие с приходом Нади. Было понятно — речь идет о чем-то большом и важном.
Прислушиваясь и стараясь уловить смысл разговора, люди напряженно ждали, а когда с крыльца ринулся Аистов, перед ним торопливо расступились.
— Граждане, товарищи! — захлебываясь от радости, не заговорил, а закричал Кобзин. — Нашли припрятанный хлеб... Много хлеба!
Семен понял, кто принес эту новость. Он тихонько толкнул Надю локтем и приветливо кивнул ей.
Немного погодя, в кабинете, Кобзин, усадив Надю, опустился на стул рядом.
— Ну, давай рассказывай подробно о своей операции! Как тебе это удалось?
Рассказ получился настолько коротким, что Кобзин удивился.
— Все? — спросил он.
— Да, — ответила Надя.
Кобзин подошел к ней и крепко обнял.
— Молодец, Надя. Ты очень помогла нам. Между прочим, я подозревал, зачем ты ушла в монастырь. И немного удивился, когда Семен рассказал о вашей встрече. Но об этом не стоит.