Крылья Мастера / Ангел Маргариты

– Затем, что вам надо сделать очень многое, – опять чужим голосом сказал терапевт, – а не погибнуть в рассвете лет за дядькины интересы, а стать поэтом души!

– Ё-моё! – глупо рассудил Булгаков, спуская пары и открывая от удивления безусый рот.

– Кому-то воевать, – всё тем же чужим баритоном ответил терапевт, – а кому-то – романы писать. – Терапевт вздрогнул, как большая механическая кукла, несущая ахинею, и произнёс своим обычным голосом: – Впрочем я с вами заговорился. Идите… идите… всё будет хорошо!

Булгаков так был ошарашен произошедшим, что вообразил, что хитро обманул государство и всю медицинскую комиссию вместе взятую, только тогда в спешке покинул больницу.

Бывают же сумасшедшие люди, собой, думал он оторопело, направляясь домой, чтобы обрадовать жену. О лакее со стеклянным глазом и о гноме, страшно на него похожим, он на какое-то время забыл, ибо повседневность быстренько взяла верх, чтобы в целости и сохранности сохранить ему психику, и моментально изменила ход его суждений.

Дома его ждали с похоронным видом, полагая, что ему прямая дорога на фронт, впрочем, конечно же, далеко не все.

– Ну слава Богу! – воскликнула Варвара Михайловна, услышав новость. – Слава Богу! – И перекрестилась на икону в углу, за лампадкой. А потом как ни в чём не бывало, словно не произошло ничего из ряда вон выходящего, принялась раздавать карты.

– Иван Павлович, ты будешь играть?

Булгаков долгим взглядом посмотрел на неё. Но мать сделала вид, что ничего не поняла.

– Поздравляю, братца! – подскочила и чмокнула его в щеку Варвара.

Младшие Елена, Иван и Николай просто приняли к сведению, Иван даже помахал из-за стола, мол, не вешай носа, мы на твоей стороне. Они были ещё слишком молоды и не понимали сути происходящего. Зато отчим, Иван Павлович, шумно сложил «Киевские ведомости», поднялся во весь свой свечкообразный рост и вышел вон, сказал на прощание:

– Хотелось бы видеть, как старшенький увильнёт от армии! Вот пожалуйста! Яркий представитель пораженчества!

Он был ярым поклонником войны до победного конца. Булгаков хотел сказать в том смысле, что пошёл бы сам и повоевал за царя и отечество, но Тася вовремя залепила ему рот ладошкой, чтобы он не наговорил дерзостей, за которые всё равно придётся расхлёбывать, и увела из гостиной подальше от греха.

– Раздевайся и садись, я тебя покормлю.

– А чего он так?! – возмутился Булгаков, размахивая руками, как мельница крыльями.

– Как? – загородила Тася ему дорогу, чтобы он не выскочил из комнаты.

– Сам бы пошёл добровольцем! – крикнул в дверь Булгаков.

– И пойду! – прокричал в ответ Иван Павлович, давай понять, что всё слышит.

– И иди! – как чёртик, подскочил Булгаков, размахивая кулаками.

Должно быть, Иван Павлович тоже сделал соответствующий реверанс, потому что в дело вмешалась Варвара Михайловна (слов было не разобрать), и не дала сойтись противникам в открытом бою.

– И пойду! – рвал лишь на себе подтяжки Иван Павлович и гремел венскими стульями.

Булгаков тоже было попробовал манипуляцию с одним из них, но безуспешно – Тася не дала.

– Всё! Всё! Всё! – затолкала его за стол. – Он уже старый, – мудро сказала она, целуя его в щёки так, что он почувствовал её горячее дыхание: – Из него песок сыплется!

– Откуда ты знаешь? – засмеялся Булгаков, пытаясь поймать её губы.

– Видела! – коротко поцеловала она его. – Не трогай его! – отстранилась и посмотрела строго.

Она была желтолицей, как груша, и пахла, как спелая груша, сладко и призывно.

– Ладно, – пошёл на попятную Булгаков. – Как хочешь!

Но не отпустил на всякий случай.

– Вот и молодец! – похвалила Тася, победоносно глядя на него и поправляя ему волосы на лбу.

Её смуглое лицо вспыхнуло праведным гневом за мужа. Она явно гордилась им. Булгакову сделалось приятно, он успокоился. Тася всегда действовала на него как бромистый натрий.

– Иди сюда, – вдруг сказал Булгаков, сосредоточенно выпятив челюсть, и потянул к себе.

– Вот ещё… – зарделась она. – Светло, да и слышно.

– Ну и пусть! – снова воскликнул Булгаков, явно адресуя Ивану Павловичу. – Пусть все слышат, как я люблю свою жену! – крикнул он ещё громче, в надежде, что его слова долетят через две двери, коридор и прихожую.

Он давно ненавидел Ивана Павловича за чеховский рост, за то, что ещё когда он был просто другом его отца, приходил, пил здесь чаи и, оказывается, небескорыстно и вовсе не дружески, а похотливо пялился на жену друга и с тайным умыслом целовал ей ручки. Ждал, когда упокоится отец! А теперь набрался наглости и стал брюзжать по малейшему поводу. К тому же мать, абсолютно ничего не замечала, души в нём не чаяла, и Булгаков не понимал этого. Они же старые, думал он. Зачем этот им? Все старые люди обращаются к Богу! Так принято! Зачем же нарушать правила-то?!

– Пусть бездумно наслаждаются остатками жизни! – заявил он.

Тася задумчиво посмотрела на него и среагировала:

– Миша, какой ты гадкий!

– Всё! Съезжаем! Съезжаем! – радостно объявил он.

Этот разговор они вели давно, но никак не решились.

– Нет! – сказала Тася, выпрямившись и поправляя пышные волосы. – Завтра, а сегодня пойдём в кафе, отметим твой успех! Это же успех? – переспросила она, видя его горящими глаза.

– Успех! – согласился он, почему-то вдруг думая о другом, о том, что так наверняка сходят с ума.

– И Варю возьмём? – спросила Тася, одеваясь за ширмой.

– И Варю, – снова очнулся Булгаков. – Погоди! А ты гномиков когда-нибудь видела?

На него вдруг накатило то прежнее состояние, которое он испытал давеча – предчувствие глубоко личной трагедии.

– Нет, а что?.. – насторожилась Тася, сверкнув, как королева, серыми, ледяными глазами.

– А я, кажется, видел… – сказал Булгаков, плотоядно наблюдая за её тенью.

Тася засмеялась его шутке:

– Там, в шкатулке возьми десять рублей.