Крылья Мастера / Ангел Маргариты

И всё: словно не было этого тягостного ожидания. Булгаков даже расстроился, что его так быстро отпускает, потому что там, куда ему давали заглянуть, было нечто, чего никто не знал, даже его любимая Тася. Это был как заговор с пространством.

* * *

А в пятницу, когда Булгаков пришёл после экзамена по гистологии, Тася сказала ехидно, мол, знаю я ваши мужские хитрости, опять напьётесь:

– Тебе письмо от, кажется, от Богданова… – в волнении повернула она голову.

Булгакову аж поплохело. Он давно сообразил, что гномы – это из области каких-то тайных знаков, а всяких тайных знаков он бояться, как любой смертный – упрёка бога, и так взглянул на Тасю, что она предпочла за благо спрятаться на кухне. Объяснять ей он ничего не собирался. Глупо объяснять то, в чём ты сам не разобрался. Да и Тася не проявляла любопытства, словно между ними существовал зазор недопонимания, и они его не могли выбрать.

Булгаков дрожащей рукой распечатал письмо и прочитал ничего не значащие слова о кашле и ночном ознобе, собрался и побежал на Подол. К счастью, Богданов открыл дверь в полном обмундировании, как на параде, даже при какой-то медальке за отечество.

– Ты чего вырядился, как на похороны? – от радости пошутил Булгаков.

С души у него отлегло и захотелось выпить.

– В смысле? – неожиданно мрачно спросил Богданов, очевидно, думая совсем о другом, лицо у него было отстранённым.

И Булгаков насторожился, потому что решил, что Богданов пошутил о самоубийстве и вообще, напрочь передумал стреляться из своего плохонького генеральского браунинга.

– Тебя же потом раздевать будут, – пошутил он.

– А зачем? – всё так же мрачно осведомился Богданов.

– В резекторской обязательно, – со знанием дела объяснил Булгаков, – чтобы определить причину смерти, – решил он надругаться над его светлыми чувствами.

– Значит, так тому и быть… – ответил Булгаков и ещё больше отстранился, как будто собирая сложную головоломку у себя в голове.

– А в чём хоронить будут? Это же всё… – показал на мундир Булгаков, – будет в крови. Кровь первую минуту будет хлестать толчками. Ты знаешь, какое там у тебя артериальное давление?

– Ах!.. – хлопнул себя пол лбу Богданов, словно опомнившись, должно быть, переведя услышанное в своё инженерное мышление.

И не успел Булгаков и глазом моргнуть, как он разоблачился до исподнего, а вещи аккуратно повесил на спинку стула, даже носки снял.

– Давай быстрее, – сказал он, – пока мать не пришла.

– В смысле?.. – крайне нервно спросил Булгаков. – Что я должен сделать?

– Как что? – удивился Богданов. – Будешь свидетелем.

– Иди ты к чёрту! – вспылил Булгаков и шагнул за порог. – Ё-моё!

Он уже пожалел, что пришёл. Пусть стреляется в гордом одиночестве, думал он.

– Хочешь, чтобы меня нашли чужие люди? – обратился к святому святых, их старой-старой дружбе Богданов.

– Это твоё лично дело, – упёрся Булгаков, в истерике силясь открыть дверь, но у него не получалось.

– Ну и вали! – пошёл в спальню Богданов, шлёпая, как мокрая рыба, по полу босыми ногами.

– Погоди… – окликнул его Булгаков. – Ты что, действительно, хочешь застрелиться?..

– Нет, я гопака танцевать буду! – съязвил Богданов и соответствующим образом покривлялся, а потом со страшным грохотом опрокинул стул.

Этот звук изменил ситуацию: Булгаков выругался матом и пошёл следом:

– Ё-моё! Опомнись, придурок!

– От придурка слышу! Куда стрелять-то? – Богданов брезгливо взял со стола браунинг и приложил к виску. – Так или не так? А то я слышал, пуля по кости скользнёт и выскочит! – Он вопросительно уставился на Булгакова, держа злополучный браунинг ни отлёте, словно приглашая Булгакова вцепиться в него зубами и отобрать.

– Ты идиот! Полный идиот! Я тебя презираю! – закричал Булгаков, по привычке размахивая руками и приближаясь к нему, как оскалившаяся собака. – Дай сюда! – И попытался схватить пистолет, но Богданов был выше, ловчее и сильнее, и они несколько минут безуспешно боролись.

В сторону отлетел злополучный стул, половик под ногами пополз как будто живой; они рухнули на койку, и вдруг всё кончилось так же внезапно, как началось: всякое движение прекратилось, звуки исчезли, и лишь в ушах стоял негромкий, но чёткий, как удар кия, щелчок.

Булгаков сел на край кровати в изумлении глядя на Богданова, на его вмиг остановившееся лицо.

– Добей! – неожиданно громко и ясно сказал Богданов, косясь на него левым глазом, правый был неподвижен, как у манекена.

Булгаков с ужасом показал головой и отступил, как от пропасти. Он невольно дёрнулся и заметил, нет, не чёрта, а лишь жуткую, как потустороннюю тень – бескровное лицо лакея с моноклем в глазу над изголовьем, из уст которого, как мыльный пузырь, выползла сакраментальная фраза: «А ты как думал?!»

– Добей! – Богданов на глаза терял силы. – Добей… – хрипел он, на виске у него, как живая, выползла кровавая улитка; и только тогда Булгаков сообразил, что на виске Булгакова чернеет чёрная зловещая дырка.

Дальше он мало что помнил, хотя, конечно, уже навидался в «анатомичке» всякого, куда-то кинулся, что-то ещё раз опрокинул. Мать Богданова нашла его в прихожей, вцепившегося в шинель Богданова и твердящего:

– Ё-моё… ё-моё…

* * *

На следующий день его, потерянного и опустошенного до прострации, допрашивали в полиции:

– А вы знаете, что ваш друг болел сифилисом?

– Не может быть… – вяло среагировал Булгаков, думая о другом, о том, что надо бежать тайно и срочно, иначе от лунных человеков жизни не будет, вгонят они его в гроб!

– Может. Всё может, – с профессиональным равнодушием сказали ему. – И в такой стадии… – полицейский порылся у себя на столе и прочитал в какой-то бумаге, – когда затронут «головной мозг». Возможно… – полицейский поднёс бумагу в лицу, – у него был психоз.

– Психоз? – мучительно поднял Булгаков лицо. – Нет… он был адекватен…

И опешил. Вот ё-блин! Как же я раньше не сообразил! – он чуть не хлопнул себя по лбу, и чувство вины схватило его за горло, как клещи. Вот что меня мучило – ненормальность в поведении Богданова, то влюбленность в Варю, то полный разрыв с ней. Если бы я понял и всё объяснил ему, ничего не случилось бы. Его можно было бы спасти, лихорадочно подумал он, сейчас сифилис элементарно лечится.

Богданов прожил ещё сутки и умер, не приходя в сознание.

– Найду и убью! – опрометчиво пообещал Булгаков, белея, как снег на улице.