Крым-2. Остров Головорезов

Потом машину снова подбросило, и Бандеролька, зашипев, пере­стала его слушать. Снова мир схлопнулся до бледного лица Пошты. Он верил в людей. Он все делал во имя сохранения человечества — и как человечество поступило с ним? Во что верить теперь, если даже товарищ-листоноша, Сургуч, оказался мерзким предателем?

Черная тоска захлестнула Бандерольку, и вдруг раздался не­знакомый, слегка дребезжащий, но мелодичный звук. Матрос Во­ловик выводил на губной гармошке смутно знакомую мелодию, и Зяблик с Ренькасом внезапно начали подпевать, а потом к ним присоединился и доктор Стас, и даже Кайсанбек Аланович, обла­датель мощного баса, и насвистывать под нос принялся Телеграф. И Бандеролька поняла: вот во что надо верить. Не все — быдло, не все — толпа. Людей мало, но они есть. Есть атаманша Пеева и ее папа, Дикий Барин. Есть спешащие к Олегу Игоревичу Костя и Зиняк, и есть сам Олег Игоревич. Есть склонившийся над книга­ми по математике и довольно улыбающийся изобретатель Уткин. И даже хранитель Казантипа Валентин Валентинович.

Листоноша шел, шел к себе домой, От семи смертей убежал живой! Письма нес он в рюкзаке по-тер-том. За околицей встретился мутант, Поднял ржавый пыльный он автомат: Все, прощайся с жизнью, ты теперь как мертвый!

Песенка тянулась и тянулась, и смелый листоноша хитростью побеждал мутанта, а потом заставлял его раскаяться и грамоте на­учиться, и становился озлобленный мутант верным его другом и помощником... Песня была отчасти и про Пошту, и Бандеролька это понимала.

Потом Воловик играл еще и еще, и все пели, и даже Бандероль­ка начала шевелить губами, неслышно повторяя слова. Пели про ежика (препохабнейшую песню), про Мурку, про Легендарный Севастополь и много всего другого. И дорога летела под колеса, и легче было переживать боль.

Бандерольке показалось, что даже Пошта слабо улыбается в за­бытьи.

Внезапно УАЗик остановился. Бандеролька огляделась: вокруг были поросшие лопухом остролистным развалины деревушки.

— Приехали, — сказал Телеграф.

Губная гармошка потянула последнюю ноту и оборвалась. Ста­ло очень тихо, только кузнечики стрекотали в выгоревшей траве. Пахло полынью и бензином.

— Вылезаем. И вытаскиваем Пошту.

Ноги у Бандерольки затекли — голова Пошты была умная и тя­желая. По бедрам пробегали холодные мурашки.

Солнце садилось над степью, перистые облака расчерчивали небо, превращая его в картину. И всходила луна — красноватая, круглая, полная, очень большая сквозь жаркое марево. Налетели комары.

Выгрузились, проверили снаряжение, возблагодарив Олега Игоревича за достаток патронов. В стороне Джанкоя, на востоке, небо подпирали столпы дыма от костров осаждающих крепость орд. Периодически слышались глухие взрывы и треск выстрелов.

Соорудили носилки из подручных средств, уложили на них По­шту. Стас и Воловик, как самые мускулистые, взялись за ручки, а остальные ощетинились стволами. Впрочем, стрелять было пока не в кого — разве что в комаров, атакующих по всем правилам ма­лой авиации.

Подземный ход и раньше, наверное, был замаскирован, а теперь все вокруг густо заросло кустами, и различить, куда лезть, стало и вовсе невозможно. Если бы Телеграф не знал наверняка, никто бы не подумал, что нужная им постройка — капитальный, пусть и по­косившийся, сортир, типичная такая будка, некогда беленая, с ко­сой плоской крышей и кривой дверкой.

— Я же туфли запачкаю, — с тоской произнес Ренькас.

Слова его вызвали всеобщее одобрение и осуждение такого вхо­да в подземелье.

— Спокойно, — веско сказал Телеграф, — только спокойно. Там ничего такого нет, и никогда не было. Маскировка, не маленькие, должны же понимать!

Он распахнул присохшую, скрипящую дверь сортира. Внутри обнаружилось ожидаемое отверстие прямо в бетонном, растре­скавшемся полу. Бандеролька прикинула: никто из них, даже Зя­блик, в него пройти не могли, не говоря уже о носилках с Поштой.

На немой вопрос Бандерольки ответил Телеграф: нажал на не­заметную, укрытую паутиной, выпуклость на стене. Пол начал плавно подниматься, хорошо, что все стояли снаружи. Наконец, образовался люк, достаточный, чтобы туда прошли все, и косые лучи заходящего солнца высветили земляную, но утоптанную лестницу в подземелье.

— Спускаемся, — распорядился Телеграф, — освещения внутри нет, поэтому первый и последний подсвечивают фонариками, остальные ориентируются...

Зяблик тихо фыркнула и спросила:

— Ловушек много?

— Достаточно. Я не все знаю, поэтому пойду вперед.

— Нет, поэтому я пойду вперед. Я выросла в каменоломнях под Керчью.

Не слушая возражений, она скользнула во тьму, и там затепли­ла фонарик — не «динамку», принесенную в каменоломню Банде­ролькой, а самый обычный, с тусклой оранжевой лампочкой. Бан­деролька не смогла бы ориентироваться по этому свету даже в ночной степи. Следом спустился Ренькас, за ним — Стас с Воловиком, потом — Телеграф, Кайсанбек Аланович и сама Бандеролька. Она очень хотела бы идти рядом с носилками, но узкий проход не по­зволял. Бандеролька по команде Телеграфа захлопнула за собой люк, и стало совсем темно. У нее как раз была «динамка», и под ноги впереди идущим лег подрагивающий, но яркий луч света.

В подземелье было влажно и пахло землей, с потолка (метра два) свисали корни растений, похожие на мочало. Дыхание выры­валось белыми облачками.

— Далеко? — спросил Стас.

— Нет. За час доковыляем.

Тут внимание Бандерольки, уставшей от душевных терзаний, снова рассеялось. Ей казалось, они вечно шагают по коридору. Пе­риодически приходилось обходить ямы, прижавшись спиной к стене, по узкому — в стопу шириной — перешейку. Изредка из бо­ковых ответвлений веяло холодом, и Зяблик поясняла: коридоры заканчиваются колодцами. Основной ход изгибался и заворажи­вал, одинаковый, монотонный. Иди Бандеролька первой — утра­тила бы бдительность, сорвалась. Потянуло гарью.

— Мы под лагерем осаждающих, — пояснила Зяблик, — тут вен­тиляция, иначе мы задохнулись бы. Осталось немного.

Пол пошел под уклон, ход теперь пролегал ниже — наверное, под стеной Цитадели. Тишина подземелья по-прежнему наруша­лась только хриплым дыханием: Стасу и Воловику было тяжело. Сделали короткий привал, доктор проверил состояние Пошта — без изменений.

Потом пол постепенно начал идти вверх. Телеграф отдал при­каз: всем молчать. Неизвестно, стоит еще Цитадель Джанкой, или же враг взял ее.

Передислоцировались: доктор остался с раненым, носилки опу­стили на землю. Воловик, Ренькас и Телеграф выступили вперед, готовые драться. Бандеролька и Зяблик шли за ними. Медленно поднялась крышка люка, квадратная, как и предыдущая, и Ренькас отчетливо произнес:

— Ой, блин.

Кто-то, свесив лобастую голову, всматривался в подземелье. Прошел миг, прежде чем листоноши узнали Одина, коня Пошты. Он фыркал, принюхивался и тихо ржал, учуяв хозяина.

***