Крым

Композитор был светловолос, с нервными губами, с внезапным подергиванием плеч. Шрам рассекал его лицо на две половины, и казалось, что одна половина страдает, а другая блаженствует. Это вызывало у Лемехова беспокойство, и он не знал, какой половине верить.

– Только музыка может предсказать будущее, – произнес композитор. – Но для этого нужно рассечь время и услышать звук распадающихся веков. – Кулябин умолк, и Лемехов подумал, что меч, рассекающий время, прошелся по лицу композитора.

– Ну а теперь я хотел бы предоставить слово нашему демиургу, кумиру художников, законодателю мод, литературному критику и выдающемуся культурологу Арсению Липкину. Его статей с трепетом ожидают литераторы. Его суждений страшатся самые модные художники. Ему надлежит создать теорию новой культуры, когда остановившаяся Россия, получив нового президента, метнется в будущее. Когда задышит новая, устрашающая и прекрасная реальность. Когда возникнут новые праведники и злодеи, новые драмы и трагедии, схватки света и тьмы. Битва Ясного Сокола русского неба и Черного Ворона русской бездны. Прошу вас, дорогой Арсений.

Липкин был тучный, с короткой шеей, оттопыренными губами, с колечками сальных волос, прилипших к бледному лбу. Когда услышал свое имя, громко задышал сквозь ноздри, зашлепал губами, замахал у лица рукой, словно отгонял невидимую муху:

– Ложь! Никакого сокола! Никакого русского неба! Только черные воронки! Никакого будущего! ГУЛАГ, кирпичная стенка! Это новый диктатор, без трубки, с четками из черепов! Будет греметь черепами и подсчитывать, сколько миллионов расстреляно, сколько утоплено, сколько гниет в тюрьме! Всех вас, как Мандельштама! Как Мейерхольда! Самцов, будешь модельером ГУЛАГа! Виноград, будешь проектировать крематории! Распевцев, будешь писать портреты диктатора за пайку хлеба! Очнитесь! Этот человек несет нам войну, фашизм! Пушки вместо масла! Нас посадили на «философский пароход» и везут в никуда!

Он задыхался, брызгал слюной. В уголках губ появилась белая пенка. Верхоустин смотрел на него, вонзая свои синие лучи, которые потемнели, наполнились черным сверканием. Липкин стихал, сжимался, словно лучи проникали в него и сжигали сердце. Дрожал плечами, закрывал лицо пухлыми руками, и сквозь толстые пальцы текли слезы.

– Ничего, ничего, Арсений, вы переутомились. Ваша статья о гастролях английского театра великолепна. Ваша книга «Фрески сталинизма» – образец новой культурологии. Мы уже решили с Евгением Константиновичем дать вам толстый журнал. Проблемы современной эстетики. Философия искусства. Не сомневаюсь, вы сделаете журнал европейского уровня.

Жестокие лучи в глазах Верхоустина гасли, словно он извлекал отточенные копья из рыхлого тела. Липкин стихал, достал несвежий носовой платок, отирал слезы. Все подавленно молчали.

В ресторанную залу вбежал Черкизов, белозубый, радушный, громко воскликнул:

– Господа, наш теплоход отправляется в плавание! Мы проплывем по Москве-реке до Ново-Спасского монастыря и снова причалим. И там нам подадут самые изысканные кушанья! Прошу, господа, на палубу!

Все похватали шапки, надевали пальто и шубы, выходили на морозную палубу.

Корабль отчалил от туманных гор. Раздвигая звонкие льдины, плыл среди черных вод. Как зарево, отражались Лужники с блуждающими аметистовыми лучами. Казалось, из темных глубин, из мерцающих льдин всплывает перламутровая раковина. Сейчас на ней, как на картине Боттичелли, возникнет божественной красоты Афродита с золотыми власами, которые они прижимает к белоснежной груди.

К Лемехову приблизилась актриса Терентьева, кинозвезда, прима театра. Держала в руках два бокала с шампанским:

– Хочу выпить за вас, мой президент. Вы настоящий имперский вождь, русский царь!

Они чокнулись, выпили шампанское, и два стеклянных бокала полетели в темную реку.

Корабль проплывал под хрустальным мостом, напоминавшим оранжерею. Казалось, в этом висящем саду цветут волшебные цветы, летают райские птицы. Отражение моста, разрезанное кораблем, разлетелось по воде бесчисленными золотыми осколками.

К Лемехову подошла оперная певица Баскакова, молодая, прелестная, куталась в пышный мех. Ее серьги с крохотными бриллиантами переливались у самых его губ. Хотелось наклониться и поцеловать эти пленительные бриллианты, вдохнуть запах ее духов, услышать ее взволнованный вздох.

– Я знаю, вы любитель музыки. Вас видят в опере. Я хочу пригласить вас на спектакль, где я пою Травиату.

– Вы обворожительны. Ваш голос – национальное достояние России.

– Благодарю. Я готова поделиться этим достоянием с вами. – И она загадочно улыбнулась, запахнулась в меха и пошла по палубе туда, где гигантским золотым слитком высилось здание штаба.

От реки поднимался прозрачный туман. Льдины плыли, ударялись о корабль с легким звоном. Крымский мост переливался, как огромный чешуйчатый хамелеон, то голубой, то зеленый, то алый.

Писатель Виолов, известный романист, лауреат литературных премий, указывая на мост, произнес:

– Не устаю восхищаться Москвой. Она, как сказочная змея, постоянно меняет кожу. Если мне суждено увидеть обещанные вами перемены, напишу «Москву космическую», куда из русского Космоса приземлились пришельцы с их отважным предводителем.

– Я читал ваш роман о гибели советского подводного крейсера. Очень сильная, горькая книга. Я хочу пригласить вас на заводы, где строятся космические корабли, звездолеты, инопланетные города. Где создается еще невидимая миру новая русская цивилизация. Вы напишете блестящий авангардный роман.

– Ловлю вас на обещании. Вы дали честное президентское слово.

Из черноты, из туманной мглы вставало золотое ночное солнце храма Христа Спасителя. Золото плавилось, стекало в реку, золотая река несла корабль. Дом на набережной утратил свою угрюмую, мрачную тяжесть, парил в небесах, переливался, как прозрачный кристалл.

Поэт Благонравов завороженно смотрел на золотой проплывавший шар.

– Не кажется ли вам, – обратился он к Лемехову, – что помимо канонических русских святых, которым посвящаются алтари, лики которых украшают росписи храмов, существуют неканонические святые? Это русские поэты, которые находятся в прямом общении с Богом, есть посланцы Бога, несут в народ благую весть, когда церковь дремлет, алтари остывают, лампады меркнут. Разве не святые Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Гумилев, Есенин? Разве их стихи – не псалмы, обращенные к Богу? Многие из них умерли мученической смертью.

– Это глубокая мысль, – ответил Лемехов, глядя на золотое отражение. На отражении качалась темная льдина. – Может быть, попросим нашего художника Распевцева расписать храм «огненного православия» ликами русских поэтов?

– Великолепно! – Поэт, блаженно улыбаясь, удалялся, пропадая в золотом тумане.

Из-за моста, как розовая заря, появлялся Кремль. Усыпанный рубинами, бриллиантами, золотыми украшениями, казался короной на царственной главе. Лемехов тянулся к нему губами, хотел поцеловать золотой крест, рубиновую звезду, мерцающую загадочную надпись на колокольне Ивана Великого. Кремль звал его к себе, посылал таинственное благословение, венчал его голову драгоценной порфирой.