Крым

– Как происходят боевые действия? – повторил вопрос Лемехов.

«Хоп», – сказал генерал и стал отвечать, поводя рукой, словно прикасался к проломленным крышам и закопченным фасадам.

– Он говорит, – Али переводил очередную порцию слов и умолкал, позволяя генералу продолжить рассказ, – говорит, бандиты врываются в город, захватывают мэрию и расстреливают администраторов. Их расстреливают на площади, на виду у народа. Трупы подвешивают на фонарях. Народ пугается и начинает убегать из города. В него стреляют, и люди покидают город. Бандиты занимают пустые дома и устраивают опорные пункты. Сажают на перекрестках снайперов, минируют главные улицы.

Лемехов заметил, как дрожат губы Али и глаза наполняются слезной мукой. Рассказ генерала действовал на него ужасающе. Лемехов удивлялся ранимости этого военного переводчика, так и не привыкшего за два года войны к ее ужасам и жестокостям.

Городской квартал был освещен солнцем, с прямоугольными тенями, как на картине художника-кубиста. Люди отсутствовали, оставалась жестокая геометрия смерти.

Лемехов вглядывался в уступы домов, прислушивался к отдаленному лязгу пушки. В этих призмах, кубах, в изрезанных осколками фасадах таился неведомый бородач с зеленой перевязью на лбу, с потертым автоматом, в котором застыла пуля, предназначенная для Лемехова. Он летел через полземли, чтобы увидеть этот разоренный квартал, зияющие окна и встретиться с пулей. Он и пуля ожидали встречи, знали, что она неизбежна, как знал об этом отец, написавший для сына свой вещий стих. «Это будет в новолунье, на неведомой войне. Бирюзовые квакуньи зарыдают обо мне».

– Он говорит, что бои в городе протекают тяжело и стоят больших потерь. По снайперам стреляют танки, а потом здание захватывает пехота. Но мятежники успевают перебежать в соседнее здание и оттуда открывают огонь. Сейчас весь город очищен. Остался последний опорный пункт на окраине.

Лемехов знал, что в этих развалинах таится его смерть. И он не может уклониться от встречи с ней, не может остаться с генералом на этом балконе с чашечкой чая. Он явился сюда, в безвестный город, чтобы убедиться в своей богоизбранности, в божественном предначертании. Если его мечта не безумное заблуждение, не бред воспаленной гордыни, то пуля его минует. Или настигнет, погасив и мечту и солнце.

– Али, спросите генерала, могу ли я попасть на передний край, туда, где идет бой?

Али перевел, и Лемехов видел, как удивленно взлетели темные брови генерала и под ними замерли вишневого цвета глаза.

«Хоп», – сказал генерал и стал говорить, обводя руками кубическую картину квартала.

– Он говорит, что это опасно. На пути следования засел снайпер и ведет прицельный огонь. Надо передвигаться на боевой машине пехоты, под броней.

– Проверим, надежна ли русская броня, – сказал Лемехов.

Генерал еще раз молча, испытующе посмотрел на Лемехова и произнес свое бодрое «Хоп».

Они погрузились в боевую машину пехоты, в ее десантный отсек. Переводчик Али, генерал и Лемехов, напротив три молодых солдата с автоматами.

«Господи, помилуй!» – подумал Лемехов, когда двери захлопнулись. Машина взревела и пошла, дергаясь и качаясь, изрыгая дым, который залетал в полутемный отсек. С одной стороны Лемехов чувствовал худое плечо Али. С другой на него наваливалось сильное тело генерала. Острые колени солдат упирались в его ноги. Их несло, встряхивало, качало на поворотах. Закупоренный в железном отсеке, Лемехов чувствовал, как гусеницы скребут камни, как машина проваливается в ямы, как лавирует среди невидимых препятствий. Он сжимался, ожидая удар. Ожидая свистящий, пронзающий броню огонь. Бессловесно молился. «Господи, спаси и помилуй! Укажи мне путь! Если хочешь, убей меня! Или открой мне свою милость и благоволение! Предаюсь Твоей воле, Господи!»

Он молился, призывая на помощь лучистую, как бриллиант, икону Державной Богоматери, и могилу мамы с весенним цветком, и те разноцветные стеклышки, которыми в детстве выкладывал потаенную лунку, и те негасимые карельские зори, когда плыли с женой по розовым водам, и голубую сосульку в зимнем окне.

Страшно ударило в борт, проскрежетало. Звук проник сквозь броню, ноющий, рвущий, выдирая сердце. Лемехов почувствовал, как что-то жестокое, жуткое рассекло его, крутилось в груди, наматывало жилы, сосуды, запечатывало горло липким страхом.

Машину бросало из стороны в сторону. Она гремела гусеницами, старой броней, и через несколько минут встала. Двери отсека растворились, и солнечная пыль и едкая гарь хлынули внутрь машины.

Лемехов выбрался на волю. Кругом высились все те же, горчичного цвета, дома, пустые окна, языки копоти. Толпились солдаты. Механик-водитель, белозубо улыбаясь, показывал свежие выбоины на броне, оставленные очередью. Генерал оглаживал выбоины, словно ласкал машину. Другие солдаты подходили, смеялись, хлопали друг друга по плечам.

Лемехов вдруг ощутил ликующую радость. Пули, хлестнувшие по броне, предназначались ему. Испытывали его. Испытывали его веру, его упование. Божий промысел привел его в сирийский разгромленный город, подверг испытанию, заставил усомниться, помог победить неверие. Усадил в боевую машину, хлестнул по машине свинцом, поместил между раскаленным свинцом и ужаснувшимся сердцем лист брони. И теперь этот промысел окружил его молодыми солдатами, их смеющимися лицами, и от этих закопченных фасадов, от измызганной боевой машины он продолжит свой путь, свое триумфальное восхождение.

– Генерал говорит, что вы угодный Богу человек, – сказал Али.

Генерал кивал, улыбался, трепал Лемехова по плечу.

– Еще он говорит, что вызовет танк и уничтожит снайпера.

Молодой солдат, один из тех, что сидел с Лемеховым в боевой машине, подошел, пожал ему руку. Он был юношески худ, на безусом лице сияли глаза. Он был счастлив тем, что их опасный рейд окончился благополучно. Счастлив тем, что важный гость из России разделил с ним смертельную опасность. Счастлив тем, что на этой кровопролитной войне выдался еще один день, когда можно смеяться, забросив автомат за спину.

Лемехов увидел на худой загорелой шее солдата алюминиевый крестик, висящий на простом шнурке. Указал на крестик:

– Ортодокс?

– Ортодокс, ортодокс! – закивал солдат.

Лемехов почувствовал внезапную слезную нежность к солдату, к его почти еще детскому лицу, к худой беззащитной шее, к алюминиевому крестику на сером шнурке. Расстегнул на себе рубаху, под которой его серебряный крест висел на золоченой цепочке. Снял крест и протянул солдату. Тот понял, восхитился. Снял с себя крест. Они обменялись крестами. Лемехов поцеловал алюминиевое распятие, а солдат приложил к губам серебро. Они обнялись, троекратно расцеловались. Теперь в этой арабской стране, на жестокой войне, у Лемехова был брат во Христе. Он станет молиться, чтобы пули его миновали.

Генерал направился в дом, где находился штаб батальона, чтобы вызвать по рации танк. Солдаты поспешили за ним.

– Али, почему вы печальны? – Лемехов видел, как мучительно сдвинуты у переводчика брови, как переполнены слезным блеском глаза. – Ведь все замечательно. Сейчас прибудет танк и уничтожит снайпера.

– Здесь, в Дерайе, я жил с семьей. Жена и две дочки. Вон мой дом. – Али указал на соседнее здание с пустыми окнами, над которыми темнели языки копоти. Они чем-то напоминали страдальческие брови Али.