Крымские истории

Я бы и в паспорт ввёл такую национальность, особую, людей солнечных и не помнящих своего первородства.

И этот человек был столь авторитетен и влиятелен, столь умело служил, нет, не прислуживал, а именно служил всем, кто собирался со всего мира на лето в Феодосию, что и отдыхающие – через день-два, переставали толкаться на остановках, а чаще всего – неспешно, за разговорами, брели пешком по набережной.

Особая жизнь бурлила на рынке и выбирая фрукты, овощи, ни одна крымчанка не будет их вам отбирать, она просто предложит полиэтиленовый пакет – и выбирай, что хочешь, на что душа отзовётся, да глаз посмотрит.

И уже через две минуты зальётся краской москвичка, киевлянка, увидев, что иные не роются в ящиках, переворачивая их до дна, так как фрукты – все, отменные – и сверху, и снизу, поэтому люди и берут то, что лежит по порядку, красиво и любовно выложенными рядами.

Самая неприкасаемая каста здесь – рыбаки и дети – и местные, и приезжие.

Первые – за день и слова не скажут, порой – и не поймают ничего, но пользуются, особенно у детворы, непререкаемым авторитетом и они весь день не уходят с причала набережной, только бы увидеть миг, как серебристая ставридка или бараболя, а если повезёт – то и белая снизу камбала, ослепительно сверкнув на солнце, опускалась у ног рыбака.

Детворе здесь позволено всё. Никто её не шугает, но, странное дело, и она ведёт себя учтиво, корректно. И не одна торговка, себе в убыток, то одному, то другому протянет пирожок, мороженое, а к осени – яблоко, грушу или гроздь солнечного винограда.

Отдельное слово здесь о водителях. Нет, не о тех отморозках, собирающихся со всего света на папенькиных или ворованных мерседесах, бентли, лендроверах, крайслерах…

Нет, не о них речь. А – о местных, у которых – ещё первые «копейки» уцелели.

Они никогда не проедут через перекрёсток, чтобы не остановиться, не пропустить пешехода и поворот на узких улочках всегда осуществляли аккуратно, без спешки – а, ну-ка, если там люди? Молодые матери с колясками? Детвора?

И если вам надо ехать на пляж или просто проехать двести метров, они, неизменно вежливо и спокойно скажут, что поездка в любой конец города стоит десять гривен.

Удивлялся я многому, попав через годы и годы в этот благословенный уголок, посетив по несколько раз домик Грина, галерею Айвазовского.

Но больше всего мне понравился этот ресторан – «Лидия». Кто его так назвал: то ли в честь вина, популярного в этих краях, то ли тут сокрыто имя женщины – не знаю, но всегда буду помнить то радушие и гостеприимство, с которым здесь встречали и того, кто выпивал лишь чашечку кофе, и того, кто гулял широко и долго.

Но старожилы мне рассказали, что, всё же, имя своё ресторан носит от имени женщины и его ему присвоил грек, прознав каким-то образом об удивительной истории, случившейся в этих краях в тысячу девятьсот двадцатом году.

И зачастил я сюда после того, как познакомился с удивительной женщиной, которая всегда выпивала свою чашечку вечернего кофе за одним и тем же столом, выкуривала две-три сигареты и опираясь на старинную, сразу было видно, трость, медленно шла на выход и скрывалась в вечерних сумерках.

Сказать, сколько ей лет – было просто невозможно.

В определённые минуты её лицо озарялось таким светом, что с него уходили морщинки и вместо пергаментной, старческой сетки на нём, появлялась розовая, молодая кожа; в других обстоятельствах – эта женщина превращалась в такую «ровесницу Суворова», что делалось страшно – как она ещё живёт, ходит, несёт свою породистую головку на тоненькой шейке.

Завидев её в ресторане, я норовил занять столик поближе и внимательно наблюдал за этой старушкой и тем действом, которое всегда разворачивалось вокруг неё.

И как же я был удивлён, когда в один из дней, не оборачиваясь ко мне, она звонким голосом, не по возрасту, сказала:

– Деточка, что Вы меня просвечиваете каждый вечер, словно рентгеном?

И уже очень приветливо:

– Садитесь за мой столик, если Вам так интересно наблюдать за мной. Давно мне уже мужчина не оказывал такого внимания, – завершила она смешком свою тираду.

Я опешил. Мне думалось, что моё внимание к ней оставалось нераскрытым, да я и не проявлял вероломства, бестактности, а просто изредка посматривал на старушку и всё норовил понять, что за сила держит её на этом свете и почему она, ежевечерне, приходит в этот ресторан.

Я поднялся из-за своего стола, учтиво раскланялся старушке и испросив позволения присесть, представился.

– О, я знала, что Вы – военный. Только ещё военные сберегли остатки хорошего тона с дамами, в каком бы возрасте те не находились.

При этом как-то обречённо и грустно добавила:

– Остальные – нет, всё растеряли.

Сверкнула, молодо, своими выцветшими глазками и довершила:

– Да и не обретали. Откуда? Вы же всё стремились разрушить «до основанья, а затем», но на руинах только чертополох и растёт. А доброго, светлого – нет, через разрушение не содеять.

– Ну, да ладно, – уже светло улыбаясь, завершила она.

– Полагаю, что Вы-то лично ничего не рушили из того, что существовало до Вас.

И она, наверное испытуя меня, после этих слов протянула мне сухонькую ручку в вечерней, сеточкой, чёрной перчатке.

Я поднялся из-за стола, наклонился над нею и прикоснулся губами к холодной руке и только после этого бережно отпустил её из своих пальцев.

И услышал в ответ то, что поразило меня, словно гром средь ясного неба:

– Лидия Георгиевна Невельская, тысяча девятисотого года рождения, княжна, так и не ставшая княгиней. Правда, я бы ею и не стала, так как собиралась замуж за «несиятельного»…

И она озорно смотрела при этом на мою растерянность и волнение.

И только здесь, заметив Золотую Звезду Героя на левой стороне моего пиджака, она, глядя мне пронзительно в лицо своими живыми глазами, как-то удивлённо стала рассуждать вслух:

– Нет, для фронтовика Вы слишком молоды. А где же Вы тогда получили этот высокий орден?

Она так и сказала – высокий орден на Звезду Героя Советского Союза.

– Афганистан, – коротко заметил я.

– О, бедный Вы мой. За такие войны нельзя выдавать наград. Это же – не по-божески. Разве может вознаграждаться братоубийство?

Я смутился. Признаться, эти мысли давно приходили и мне в голову, поэтому – горд и чист от того, что наотрез отказался от ордена за известные события в Баку в январе 1990 года.