Крымские тетради

А пока румынские полки штурмовали Севастополь, их карательные батальоны ходили в горы и настойчиво преследовали партизанские отряды.

И все же отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность вдесятеро меньшую, чем солдат-немец. Да и положение у него было второсортное. Румын занимал самую неудобную боевую позицию, отдыхал в домиках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного получал крохи, одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка.

И конечно, солдат не знал, во имя чего он обязан класть свои косточки на чужой земле.

Румынские офицеры пьянствовали и были старательны только в одном: в грабеже.

Солдат вынужден был думать о себе, о своем животе, как-то приспосабливаться, самодельничать, действовать по своему разумению.

Ефрейтор Тома Апостол всю жизнь брил чужие бороды, любил, как большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к некоему философствованию.

Война была не по нем, и он делал все, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.

В Лаки он попал квартирьером, но начал со знакомства с сухим каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всего села не отлупил сержанта - начальника Томы.

Тома по виду присмирел, постарался быть подальше от глаз капитана. По какой-то случайности Апостола поселили в доме председателя колхоза Владимира Лели.

Лели был наблюдателен и сразу же разобрался в тихом ефрейторе, понял: такой зла никому не причинит, разве обстоятельства заставят. Он пригрел Тому, накормил, напоил.

А тут еще открытие: Тома знал греческий язык. Лели - грек. За ночь было выпито ведро сухого вина, и Тома говорил столько, что можно было буквально утонуть в его краснобайстве. Но Лели был доволен: ефрейтор, оказывается, бывал во многих городах Крыма: Симферополе, Ялте, Феодосии, Бахчисарае, у него отличная память. Все это может пригодиться партизанскому штабу.

Мы готовили очередную информацию для Севастополя, нам нужен был "язык"-румын: надо было узнать о многом, что касалось румынского корпуса, его тылов, жандармских формирований.

Македонский держал со штабом района постоянную связь; в очередном донесении он подробно написал о некоем румыне-греке Томе Апостоле, преданном председателю колхоза.

Мы приказали доставить румынского ефрейтора в лес.

Румына решили взять подальше от Лак, чтобы к деревне не привлечь излишнего внимания. Исполнители - Самойленко и Спаи.

Лели уговорил Тому сопровождать его до Керменчика.

Шагали налегке. Тома забегал то справа, то слева и все говорил, говорил...

Навстречу шел высокий черноусый дядько... Тома где-то его видел, да и глаза у встречного веселые, ничего неожиданного не предвещают.

Черноусый поздоровался с Лели, сказал по-гречески:

– А хорошее сегодня утро!

– Отличное!
– согласился Лели.

– Крим - во!
– Тома показал большой палец.

Спаи вытащил из кармана кисет:

– Закурим, солдат!

Тома отдал карабин Лели и с охотой крутил большую цигарку.

Только прикурил, как из-за куста вылез вооруженный Михаил Самойленко.

Тома побелел, но выучка сказалась: сразу же кинулся к карабину.

Но Лели оружие прижал к себе:

– Тебе это не нужно, солдат.

Тома стоял как пригвожденный, у него тряслись руки. Он глухо спросил:

– Пп... аар... ти... заан?

– Спокойно.
– Самойленко обшарил его карманы: нет ли личного оружия, взял из рук Лели карабин, простился с председателем.
– Спасибо, надо спешить, путь далекий.

Тому необходимо срочно доставить в штаб района. Сорок километров трудной зимней дороги.

Самойленко оценивающе смотрел на щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей судьбы.

Тома от испуга потерял дар речи.

Спаи постарался успокоить: ничего с тобой не случится, друг. Но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.

Михаил Федорович - холодный и расчетливый человек по внешнему виду имел доброе, жалеющее сердце, хотя об этом трудновато было догадаться. Он редко улыбался, близко расставленные глаза будто смотрели в одну точку.

Не ахти какой ходок был Тома, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной "домнуле", - он принимал Самойленко за важного офицера.

Вскарабкались на кручу, Самойленко снял с плеча карабин.

– Подзаправимся, Николай Спиридонович!

Спаи ловко развел очаг, в котелке разогрел баранину, разломал полбуханки хлеба на три части.

– Садись!
– Самойленко позвал румына.

Тома вобрал в плечи голову.

– Ну!

– Домнуле... офицер... Тома сольдат...

– Я не офицер, а товарищ командир! Садись, раз приглашают.

Тома почувствовал в голосе Самойленко доброжелательные нотки, чуток взял себя в руки.

– Туариш... Тома-туариш...

– Ишь, товарищ нашелся, - хмыкнул Самойленко, подал ложку, коротко приказал: - Ешь!

Тропа сужалась, а ледяной ветер косо бил по усталым путникам.

Короткая желтая куртка и беретик не грели Тому. Он посинел, мелко стучал зубами.

– "Язык" может дуба дать!
– забеспокоился дядя Коля. Ему было жаль солдата.

Самойленко снял с себя плащ-палатку и подал Томе:

– Укутайся!

Ошеломленный румын испуганно уставился на "домнуле", который остался в одной лишь стеганой курточке.

Тропа оборвалась перед бурной Качей. Летом река тихая, мелкая, как говорят, воробью по колено. Зато сейчас... Шумит, бурлит, прет с такой силищей, что и на ногах удержаться можно только очень опытному ходоку.

Никаких переправ, и Тома глядел с ужасом на воду. Особенно потрясали его действия "домнуле", который на ледяном холоде в один момент сбросил с себя одежду и остался нагим.