Крыса в чужом подвале. Часть вторая.

После сидели на крылечке. От стрекоту кузнечиков закладывало уши. Им в пику попевки лягушек в соседнем пруду, где дед пы-тался разводить рыбу. Зеленопузые так горланят, куда там травяной братии.

И снова ночь смотрела на него мириадами глаз. Чего увидеть то хочешь, желтоглазая?

Костас еще не спал, прислушивался к стуку мотылька в окно. Шлепая босыми ногами по полу, пришла Элиника, взяла за руку и потянула за собой. Подчинился. Не мог не подчиниться. Не об этом ли он думал? Не это ли донимало его последние ночи? Она подвела его к кровати, отдернула занавесь, села. Её решительность иссякла. Ему уйти, значит обидеть. Остаться? Костас сцепил зубы, подавляя растущую черную волну желания. Не её время. Не время гиен!

Он подхватил Элинику на руки и, преодолевая слабое сопротивление, притиснул к себе. Слушал её сбившееся дыхание и учащен-ное сердцебиение. Чуть покачивал. Как малого ребенка.

– Отпусти. Не пуховая, так-то держать, - попросила Элиника.

Костас положил её на кровать. Хотел выпрямиться, притянула к себе.

Откуда что берется между людьми? Одних любим, других ненавидим. От одних бежим, за другими гоняемся сами. В чем тут про-мысел божий? Или суть тому глупость наша людская? Или все-таки мудрость? Мудрость она ведь не от прожитых лет. От встреч, от разлук, от радости и печали, от ненависти и любви. От любви, пожалуй, больше, чем от всего остального.

Вечера сменялись ночами и были они длинны и коротки, как бывают коротки и длинны ночи для мужчины и женщины. Когда на сон остается час-полтора перед самым рассветом. Когда звездное небо подернется серой вуалью нового дня. Когда устелют землю седенькие кудри тумана. И все же... И все же была в их страсти горечь прошлого. Будто Элиника заполняла бреши и лакуны в прожи-тых днях и ночах, днями и ночами нынешними. Много ли их будет? Сколько есть - её!

В деревне сосед соседа всегда выручит. Дед помог Костасу с колодцем, Костас помогал деду пиловать и колоть дранку. Тому на продажу, а себе на сарай.

– Уйдешь поди скоро?
– спросил дед, прилаживаясь в тенек. Староват стал, за помощником угнаться, силенок нет.

– Уйду, - не стал скрывать Костас.

– Чего так?

Костасу вспомнился предмет завернутый в илитон и оставленный в лесу. Придется вернуться. И многое еще придется сделать. И сделает. Причина ли это уйти?

– Дело осталось.

– Дело?
– дед покосился. Врет или правду говорит?

– Не я уйду, ко мне придут.

– Тогда конечно. Вернешься?

– Как управлюсь.

Хитро сказал. Вроде да и вроде нет. Пойми его.

– Она баба справная, - с расстановками, подбирая слова произнес дед.

– Угу, - согласился Костас.

– Присмотрю, - пообещал дед.
– Обидеть могут.

Про обидеть правильно сказал. Когда Костас в очередной раз ходил в лес, жерди понадобились, его подкараулили двое. Не дере-венские. В деревни никто оружие не носил. Подкараулили попугать, поглумиться да денег стребовать. Их тела он утопил в болоте, в том, где уток бил. Никто про то и не узнал.

Дошла очередь сарай крыть. На улице жарища, пот в сто ручьев гонит. Элиника принесла ему воды. Костас спустился со стропил, жадно пил, проливая влагу на голую грудь и живот. Её шершавая ладошка коснулась вытереть. Пахло раскаленным деревом, звонко шелестела под ногами пересушенная трава. Элиника потянулась к нему первая. Костас отставил кувшин на столбик загона, растянул плечики её платья-туники и оно само спало через широкую горловину. Солнечные лучики испятнали обнаженное тело озорными вес-нушками. Он прижал Элинику к себе, гладил спину, спускаясь от лопаток к ягодицам. Ворох сена золотым облаком закрыл их от по-сторонних глаз, заглушил шелестом их движения, не отпустил далеко слова, не предназначенные другим.

– Не надо так миленький.... Не надо..., - шептала Элиника пересохшими жаркими губами не отпуская Костаса от себя.
– Понесу ведь...

Что испытывал он к ней? Нежность. Нежность мужчины к женщине, за которую в ответе.

Костас уходил на седьмой день к вечеру, к самой закатной заре, бегущей от серых туч. Проверил панарий, осмотрел яри. Элиника собрала ему небольшой узелок, положив с десяток пирожков. Тех, что на один зубок. Проводила до калитки. Они не разговаривали. Не прощались. Прощание это навсегда. Пусть уж так, без слов. Да и зачем им слова. Они понимали друг друга без них. Такое бывает.

Элиника едва улыбнулась ему. Костас знал её маленькую хитрость. Припрятала в его вещи иголку с ниткой. Чтобы вернулся. На нитке три узелка. Зарок. Столько деток ему народит.

Сразу за поворотом дороги Костас свернул в лес. Нельзя уходить, не свершив положенного.

Небо куталось в тучи, не желая видеть дел людских, а самой большой угольно-черной тучей завесило луну-фонарь. Так что и лучик не прорвется.

Лагерь апелатов* дано спал. Смолкли песни, крики, визг Лаймы и Клаи, общих потаскух пользуемых по очереди. Заткнулись самые трепливые, утихомирились скандалисты и склочники, напились досыта охочие до выпивки.

Кубеж проснулся от желания поссать. Выдул вечером лишнего, пузо горой! А чего не пить? Дармовое. Прихватили купчишку с то-варом, вот и гуливанили. Кубеж довольно вздохнул. Удачлив у них атаман. Почитай два года в лесу, а ни егеря, ни равдухи их не на-шли. И не найдут. Но думай не думай, ворочайся не ворочайся, а подымайся и иди. Все одно не перетерпишь.

Апелат привстал на локте, собираясь спустить ноги на пол. В горло уперлась острая сталь. Кубеж вздрогнул и хотел было выру-гаться, дескать, что за шуточки, но замер с открыты ртом. В темноте медленно вспыхнули два хищных глаза.

– Деревню Метаха знаешь?

Апелат только сглотнул, дернув кадыком в подтверждение. Слово сказать или кивнуть в ответ не смог.

– Травина сломится, с тебя спрошу. Как с главного.

Кубежу показалось, говоривший, убрав нож от его горла, слизнул кровь с оружия.

"Бескуд!*", - сомлел апелат и обоссался.

Пролежал в мокроте до утра. Боясь шелохнуться или позвать кого. Он уверял себя, с перепоя кошмар ему привиделся. Но кошмар начался на утро. Кто-то вырезал половину фатрии. Не горла вскрыл. Выпластал брюшины, вывернул ребра. Смотреть жутко. Атамана Крыня подвесили за ноги на дерево. Выпавшие кишки сложились горкой под головой. Стекшая кровь собралась в ведро. На краю ведра - ковш.

10.

К удивлению многих лавка симодария Матуша не работала. Вернее сказать работала, но в нее никого не впускали. Тех, кто шел по делу, отдать долг, договорится об отсрочке, заложить вещи, вежливо просили зайти позже. Лучше завтра, с утра. Тем, кому было охота порассуждать за жизнь, за Матушем такой грешок водился, столь же любезно рекомендовали сегодня не беспокоиться. Настаивать и убеждать бесполезно во всех случаях срочности и надобности, поскольку двери лавки караулил амбал Друз, а к его словам стоило прислушаться, для блага своего драгоценного здоровья.