Крыши Тегерана

Она ненадолго умолкает.

— Она никому о тебе не говорила, кроме меня. Я единственный человек, кто знает, как сильно она тебя любила. Прошу тебя, верь мне, она хотела бы, чтобы ты двигался дальше. Как может она покоиться с миром, если ты погубишь из-за нее свою жизнь?

Она вновь умолкает и вытирает слезы. Потом, словно вспомнив вдруг что-то важное, она спрашивает:

— Ты помнишь, как она указала на самую большую звезду на небе и сказала, что это ты?

— Да.

Она наклоняется и пытается заглянуть мне в глаза.

— Тебе нужно уехать и никогда не оглядываться назад. Надо оставить страдание здесь, где ему и место. Я знаю, она хотела бы, чтобы я попросила тебя именно об этом. Я знала ее лучше любого другого человека на свете. Она была моей кузиной и лучшей подругой. Ты должен мне верить.

Я тру кулаками глаза и киваю. Не переставая плакать, она снова извиняется за то, что ввела меня в заблуждение, и говорит, что ей пора возвращаться в дом, чтобы дядя и тетя не волновались. Но она не уходит, а продолжает говорить. Она говорит, что понимает теперь, почему Зари считала, что у меня на небе самая большая звезда и что у меня есть Это. Зари хорошо разбиралась в людях и правильно судила обо мне. Она обязательно узнает о моих успехах от соседей и до конца своих дней будет каждый вечер молиться за меня. Она уверяет, что намерена заботиться о родителях Зари, потому что они для нее теперь главное. Она станет для этой семьи преданной компаньонкой на всю жизнь.

Она встает и протягивает руку, и я неохотно отвечаю на пожатие. Рука у нее холодная, но пожатие теплое. Я смотрю на ее длинные пальцы и ногти, в точности такие, как у Зари. Потом поднимаю взор и пристально вглядываюсь в эти сверкающие бирюзовые глаза.

Я вспоминаю свою последнюю ночь с Зари, когда я рассказал ей, как подслушал их разговор с Переодетым Ангелом. Зари сказала, что тогда разговаривала с Сорайей в последний раз. Переодетый Ангел не могла знать о ночи, которую мы с Зари провели в ее комнате, когда та указала на небо и сказала, что моя звезда самая большая. На следующий день она подожгла себя.

— Это ведь ты, правда? — шепчу я.

Она начинает дрожать под паранджой.

— Это глаза моей Зари, — говорю я.

Ее глаза смотрят на меня в упор.

— Это ты? — снова вопрошаю я в отчаянии.

— Да, — всхлипывает она, — это я.

У нее подгибаются колени, и она падает в мои объятия. Я поддерживаю ее, прижимая к себе, и мы медленно опускаемся на пол. Я целую ее в макушку, лоб и закрытые глаза через ткань паранджи. Она гладит меня по лицу, а потом, скользнув пальцами по волосам, обнимает за шею сзади.

— Я люблю тебя, — бормочу я.

— Я тоже тебя люблю, — шепчет она в ответ.

— Я так скучал по тебе, — жалуюсь я.

— Я скучала сильнее.

Я охватываю ее затылок ладонями и притягиваю ее к себе, пока мы не соприкасаемся лбами.

— Я не смог бы жить без тебя.

— Прости меня.

— Ты слышала, как я разговаривал с тобой во сне? — нежно покачивая ее, спрашиваю я.

— Каждое слово, — говорит она, — но я не могла тебе ответить. Я надеялась, ты уедешь и будешь двигаться вперед, к своей мечте, постепенно забывая обо мне.

— Какая мечта стоит того, чтобы достичь ее без тебя?

— Не говори так! — рассердившись, вскрикивает она. — Тебе нельзя оставаться. Ты должен пообещать мне, что уедешь, как было намечено.

— Нет, ни за что, — говорю я, сильнее сжимая ее в объятиях.

— Но ты должен — ради тебя и ради меня, ради безопасности всех, — умоляет она. — О господи, я помню, как ты бежал за мной. Твои отчаянные крики «я али, я али!» всегда будут звучать в моем сердце. Мне было так жалко тебя. Не знаю, зачем я взяла тебя с собой, чтобы ты увидел эту ужасную сцену. Может быть, в глубине души я надеялась, что твое присутствие там заставит меня передумать. Прости меня. Прости меня, дорогой.

Зари просовывает руку под паранджу, чтобы вытереть слезы. Я прижимаю ее к себе, успокаивая.

— Страдания от мыслей о тебе были гораздо сильнее боли от ожогов. Я помню вой сирены, врачей «скорой помощи», которые что-то со мной делали, и больницу. Если бы я знала, что с тобой все в порядке, мне легче было бы переносить боль. Но никто не разговаривал со мной ни о чем, кроме лечения. У меня были обожжены плечи, шея и часть лица — хотя не так уж сильно. Выглядело все это намного хуже, чем было на самом деле. Я знала, что мне остригли волосы, голова у меня была забинтована. Я порывалась спросить про Ахмеда, Фахимех и тебя, но не стала, потому что не хотела, чтобы вас связывали со мной. Тем не менее поздно вечером я тайно молилась за всех вас. Иногда я сотни раз повторяла одну и ту же молитву, говоря себе, что чем чаще я повторяю молитву, тем больше вероятность, что Бог всерьез воспримет мои просьбы.

Каждый день ко мне в больницу приходил мужчина — тот самый, что ударил Доктора в лицо, человек с рацией. Он часами наблюдал за мной, стоя за большим окном, беседовал с врачами и медсестрами и делал заметки. Он смотрел на меня странным печальным взором. Казалось, ему меня жаль. Однажды, проснувшись среди ночи, я увидела, что он стоит у моей кровати и смотрит на меня с тем же выражением на лице. Я хотела что-то сказать, но он сразу ушел.

Я ужасно мучилась от разлуки с тобой и поняла, что по-настоящему тебя люблю. Я проклинала себя за то, что попросила тебя пойти со мной. Какая польза для тебя в том, что ты видел, как я поджигаю себя, помимо того, что тебе на всю жизнь хватило страданий? Я так сожалею об этом, милый, так сожалею! И потом, хуже того, я выжила, и никто об этом не знал. Мне хотелось умереть. Я жалела, что не умерла. Эта боль, которую я причинила тебе, Фахимех, Ахмеду и, конечно, моим родителям. Все это было невыносимо. А теперь за то, что я совершила, моим родителям придется до конца дней жить в ссылке. Жаль, что я не умерла. Прости меня.

— Понимаю, — киваю я, вознося благодарность Богу за то, что сохранил ей жизнь.

— Я никогда не жалела о своем поступке, — говорит Зари, — но мне очень жаль, что я вовлекла всех вас. Я должна была сделать то, что сделала. Кто-то должен был. Кто-то должен был сделать публичное заявление — громкое и дерзкое. Доктор часто повторял, что режим не понимает вот чего — убийство людей не страшит активистов и смерть — небольшая цена свободы.

Зари умолкает, чтобы собраться с духом — она вся дрожит под паранджой.

— За каждого тайно убитого десять человек должны публично совершить то, что сделала я, чтобы режим понял: убийства не сохранить в тайне.

Зари снова дает себе маленькую передышку.

— Когда кожа начала заживать, меня перевели на другой этаж, в другую палату, где окно выходило во двор, всегда полный народу. Меня очень беспокоила неопределенность дальнейшей судьбы. Я часто сидела у окна и размышляла о том, все ли у тебя в порядке, уехал ли ты в Соединенные Штаты, на свободе ли Ахмед и Фахимех и вместе ли они по-прежнему.

— То же самое я делал в своей палате, — говорю я. — И еще я спрашивал себя, видишь ли ты меня, слышишь ли. Я плакал и все спрашивал: почему?

— А я каждую ночь разговаривала с тобой, — говорит она. — Держала тебя в объятиях, ласкала твое лицо и волосы, целовала в губы. Случись с тобой что-нибудь, я бы умерла. Эта боль убила бы меня.

Она дышит прерывисто.

— С тобой все нормально? — сильно обеспокоившись, спрашиваю я.

Она кивает, а потом продолжает: