Крысиная башня

— Красиво здесь, — сказала Александра и зябко повела плечами.

Мельник снял с себя пальто и укутал ее.

— Ты замерзнешь, — сказала Александра.

— Ничего страшного. Я согреюсь, когда вернусь.

— А если не вернешься? Я ведь не смогу надолго тебя пережить. Ты дарил мне время, а я тратила его на других. Мне совсем ничего не осталось.

— Ты жалеешь?

— Нет. А ты?

— Я тоже не жалею. Но не хочу тебя отпускать.

Они замолчали.

— Почему ты подчеркнула ту цитату в «Коте Мур-ре»? — спросил Мельник. — Она о нелюбимой женщине.

— Потому что я жалкая, — ответила Александра.

Мельник смотрел на нее и с запоздалым раскаянием понимал, к чему весь этот маскарад: узкая верхняя губа с темными волосками над ней, заплывшая жиром неуклюжая фигура, широкие брови, неухоженные грубые руки.

— Я все время думаю о тебе, все время хочу, чтобы ты ко мне прикоснулся, — сказала Саша, и голос ее дрогнул. — Когда я думаю об этом, у меня по телу идет ток. Это мучительно. Я — лейденская банка, как Юлия, меня не за что любить! Все, что я буду вспоминать перед смертью, — три последних месяца, когда мое сердце было в твоих руках, и ты дотрагивался до меня каждый день.

Она старалась не плакать. Мельник взял ее за руку. Его сердце билось быстро, кровь прилила к голове. Саша не отняла руки. Легонько, почти незаметно, сжала пальцы, и в этом простом движении было столько любви и простой радости, что он наклонился и поцеловал Александру в губы. Они были мягкими, упругими и пахли медом и яблочным пирогом. Сердце колотилось, как бешеное, в груди стало тесно от счастья.

Но Мельник вспомнил о том, что должно с ней случиться. Он отстранился и сказал, глядя в ее глаза, которые теперь еще больше, чем раньше, походили на глаза настоящей Саши:

— Я люблю тебя.

— Я люблю тебя, — ответила она эхом. Ее лицо больше не было круглым и полным. Он узнавал нос, тонкую линию скул, высокий красивый лоб. Волосы под его пальцами превратились в мягкий шелк, и он удивился, потому что не знал, что ее волосы на ощупь такие мягкие.

— Послушай, — сказал Мельник, — ты же слышала Соколова. Позвони кому-нибудь, позови на помощь. Сломай ключ в замке, чтобы он не смог открыть.

— Я не могу, — тихо сказала Саша. — У меня нет с ней прямой связи. Все это кафе, весь этот маскарад… — я не придумывала все это, оно возникло само. Кажется, возникло из того, что происходило между нами. Она ничем здесь не управляет, и я не могу до нее докричаться. Мне кажется, даже если она умрет, это место еще какое-то время будет существовать для тебя. Пока твои воспоминания обо мне будут живы…

Он обхватил руками ее лицо — будто зачерпнул ладонями чистой воды, прижался лбом к ее лбу. Потом отстранился и провел пальцами по тонкой переносице, коснулся щек и губ, будто пытался запомнить ее крепко-накрепко, выучить, как песню, до последней ноты.

Забыв про осторожность, он потянулся к ней — настоящей, к той, что осталась в Твери, но тут же почувствовал присутствие Соколова и отдернул руку.

Она могла умереть сейчас, в день, когда он научился любить ее, и Мельник приходил от этой мысли в ужас. Он припал губами к ее губам, будто пытаясь удержать, привязать к себе, но словно что-то нарушил… Ощущение было таким, словно сорвалась резьба. Словно он толкнул тяжелый колодезный ворот, а тот вдруг стал раскручиваться с бешеной скоростью, потому что веревка оборвалась, и ворот больше не тянул за собой наполненное водой ведро. В этот момент Саша исчезла, выскользнула из его рук, растворилась, оставив ему только драповое пальто, все еще наполненное своим теплом.

Он рванулся было к двери в «Мельницу», но остановился: времени у него больше не было.

Тогда Мельник надел пальто и сделал шаг в холодную белизну.

4

Темная река далеко внизу вскипела. Лед лопался, островерхие пузыри начали появляться у самой кромки воды. Их было много — больше, чем Мельник мог себе представить. Шуликуны выбирались на снег, сливаясь в плотную массу, широкую, колышущуюся, как море. Их крохотные ножки вязли в снегу, но приближались они неотвратимо.

Соколова не было видно, он выслал вместо себя мелких бесов, а у Мельника не было с собой оружия. И взять его было негде, потому что сначала был арест и долгое бегство, а потом отдых в осажденном кафе.

Мельник обернулся к двери, вспомнив, что там когда-то стояла пластиковая лопата, но не увидел ее. Зато на снегу, на том месте, где стояла Саша, блестел в лунном свете острый, длинный и широкий кухонный нож. Мельник поднял его и взвесил в руке — нож оказался тяжелым и удобным, будто специально сделанным для его ладони.

Шуликуны приближались, и, не видя смысла выжидать, Мельник бросился к ним навстречу. Первого противника он встретил на полпути к реке. Мелкие кошачьи зубки шуликуна были ощерены, глаза сверкали злобой, ручки с недоразвитыми пальцами тянулись вперед. Нож вошел в маленькое жилистое тельце туго, и Мельник услышал хруст, словно под лезвием раскрошилась тонкая корка льда. Серебристая крыса стрелой слетела с его плеча и бросилась в толпу шуликунов, ее светлое тело мелькало то там, то здесь, и временами Мельник слышал ее яростный писк.

Он колол и резал. Маленькие тела пружинили, кровь чавкала и тянулась за ножом густыми, быстро застывающими на морозе нитями. Шуликуны налетали со всех сторон. Они не могли добраться до головы, не трогали рук, зато гроздьями висели на спине, мешая двигаться. Их острые зубки рвали плотную ткань пальто, но пальто оказалось прочным и надежным, как доспех. Саша не зря велела взять его с собой.

Мельник бил, резал, колол, смахивал с себя шулику-нов, подбиравшихся к шее, и вдруг понял, что его силы заканчиваются. Нападающих было слишком много. И когда мысль о поражении уже утвердилась в голове Мельника, он поднял глаза и увидел перед собой мельницу. Она была совсем близко, в двух десятках шагов: сражаясь, он невольно шел к ней, будто знал, что там его ждет спасение. Забравшись внутрь, он мог закрыть за собой тяжелые дубовые двери и отдохнуть.

Мельник наклонился вперед, закрыл лицо руками и пошел, как человек, застигнутый в поле пургой. Все больше и больше шуликунов запрыгивало на его спину. Ткань пальто затрещала, потом начала рваться. Холод проник сквозь дыры, добрался до тела, охватил грудь. Серебристая крыса, уставшая, израненная, покрытая кровью, прыгнула Мельнику на брюки, взобралась вверх, нырнула под рубашку и там замерла. Мельнику стало страшно, потому что закончилось все очень быстро. Он поднял голову, отнял от глаз исцарапанные шуликунами руки и увидел прямо перед собой потемневшую деревянную стену и лестницу, ведущую вверх.

Собрав последние силы, Мельник стряхнул с себя мелких бесов, выдернул обрывки пальто из их ручек и взобрался по лестнице, оскальзываясь на обледеневших ступенях, обдирая руки о шершавые перила.

Он ворвался внутрь, захлопнул тяжелую дверь, заложил засов и, дрожа, опустился на пол у стены. Крыса жалась к нему — ей тоже было холодно. Он обхватил ее маленькое тело сквозь ткань рубашки и прижал к себе.

Мельника трясло. Он пытался укутаться в остатки пальто, но это было бесполезно: на воротнике болтались всего несколько длинных лоскутов, и половина рукава висела на плотном плечевом шве. На одном из лоскутов чудом сохранился карман, и Мельник с изумлением обнаружил на его дне Настину серебряную зажигалку. Мельник зажал «Дюпон» в непослушной от холода руке и повернул колесико.